Зайдя в пивную, я занял очередь, а Серега сказал:

– Дай сюда деньги.

Я понял, что он хочет отовариться без очереди, пробовал отговорить, но он не хотел и слушать. Пришлось повиноваться.

Когда Серега полез к окошку, очередь зароптала, но не столь бурно, как я ожидал. Просто совестили его. Мне это показалось странным.

– А ну, тихо! – крикнул Сергей. – Всем стоять! Стоять-бояться!

Все замолчали. Сила солому ломит, никто не хотел нарываться. Я вышел из очереди и пошел его унимать. Он к тому времени уже отдал деньги и ждал пиво. Пиво отпускали как раз те самые молодые негодяи. Я узнал их, и они узнали меня. Серега на них покрикивал:

– Быстрее шевелитесь, недоноски. Трубы горят, сейчас дым пойдет.

Похоже, он не отвык еще от армейской службы и ребят воспринимал, как воинов-первогодков. И, как ни странно, эти надменные, заносчивые пареньки его слушались. Один из них, видя мою снисходительную улыбку и стесняясь такого обращения, попытался перечить:

– Быстро только у кошек бывает, – еле слышно пробурчал он.

Серега взял кружку, стоящую на подносе и запустил ее в знатока животных.

– Я тебе покажу кошку! Ты сам у меня, салага, мяукать станешь!

На ребят было жалко смотреть. После брошенной кружки и Серегиного выкрика никаких пререканий больше не было. Мы взяли четыре кружки и отошли.

Своим хамским поведение Серега как бы отомстил за меня. Зла на ребят в своем сердце я больше не держал. Чего нельзя было сказать про них. Вышел из подсобки грузчик, подошел к нашему столику и, обращаясь к Сереге, спросил:

– Ты что, по морде захотел? Зубам во рту стало тесно?

Отпив из кружки пива и выдержав многозначительную паузу, Серега указал грузчику на грязный пол в углу помещения, где стояло ведро с мокрой тряпкой и сказал:

– Там будешь лежать.

Грузчик посмотрел на грязный пол в углу, посмотрел на массивные Серегины плечи и, видимо, представив себе, как он там лежит, тихим, вкрадчивым голосом сказал:

– Извините, мужики. Я ошибся. Я, кажется, не в ту лодку сел.

Вот на этом, пожалуй, историю с ребятами и с отмщением, я закончу.

Вторая неласковость города была связана с трудоустройством. Несмотря на то, что я пять лет проучился в ГИТИСе и представил об этом справку, на должность очередного режиссера меня не взяли. Более того, не взяли и актером. Главреж, которого звали Феликс Феликсович Склифасовский, предложил мне временно поработать механиком сцены (подмигивая, шептал, что выиграю в деньгах), но при этом сказал, что будет иметь меня в виду и обязательно займет в новых постановках в качестве актера, а чуть погодя, возможно, и самому даст что-нибудь поставить.

Как это ни парадоксально, но я не только согласился, но даже обрадовался его предложению. Дело в том, что я хотел быть в театре, но пока не считал себя вправе заниматься такой сложность профессией, как режиссура. После нескольких нервных срывов я стал необъяснимо жесток. Стал кричать на актеров. Стал относиться к живым людям, как к материалу. И страшнее всего то, что получалось. И получалось легко и просто. Я понимал, я чувствовал, что это путь, ведущий в никуда, в тупик. То, чем я занимался, не было режиссурой. Я очень сильно, а главное, совершенно бессмысленно унижал актеров. Хуже того, актрис, существ беспомощных, безответных. И я решил, что не имею права, пока сам не пойму, не разберусь в себе, в сути профессии, работать режиссером. Да, профессия у меня была, можно сказать, что я ей владел. Но владел ли я этикой внутри профессии? Понимал ли я сам смысл занятия? А ведь я считал себя совестливым и это было достаточным основанием для того, чтобы уйти добровольно в «схиму». Ибо просто на своих глазах я превращался в садиста. В страшного монстра. Главреж Феликс Склифасовский помог мне сделать то, чего сам я себе желал и на что, в то же время, по собственной воле, никогда бы не решился.

Тамара восприняла мое назначение спокойно. Я ей объяснил тайный смысл такого моего решения. Сказал, что мне нужно подумать. Она поняла. Вот уж, воистину, кто хранил меня в те дни, так это Тамара. Мы поженились. Она стала мне женой, а я ей мужем официально.

Очень обрадовался я тому, что Тамара себя оговорила. Собственно. я ей все простил, и готов был принять с любым прошлым, в чем бы она мне не открылась, но оказалось, что и прощать ее было не за что. Наговаривая на себя, она надеялась таким странным образом приобрести в моих глазах вес, показаться опытной и взрослой. И из-за этого чуть было все не погубила.

Что там ни говори, а девственность – самый дорогой подарок, который жена может преподнести мужу на свадьбу. Хотя, помнится, я даже выстроил для себя теорию закономерности, по которой мне, бесчестному, и не полагалось честной жены, а иначе было бы несправедливо. И представьте, до того себя уговорил, так на это настроился, что когда в результате ошибся, и, казалось бы, надо было только радоваться, я опечалился. Что значит настрой! Впрочем, печалился я недолго.

Фантастическая встреча произошла у нашего родильного дома. Дело в том. что Тамара была беременна, и я, проходя мимо этого дома, невольно задумался о том. что ей, возможно, придется в нем рожать. И вдруг, слышу, окликают меня и говорят: «Здрасте». Смотрю, стоит молодая женщина с двумя детьми. Одному ребенку четыре, а другому два. Это была Таня, та самая Таня, первая любовь моя, с которой познакомился, переписываясь еще на службе, и чья сестра меня проклинала и ругала, пугала, что с Таней случилась беда.

Да, это была та самая Таня из Омска. Та, да не та. Похорошела. Жила она в Уфе с мужем в доме, который располагался в двух шагах от роддома. Она показала свой подъезд, сказала номер квартиры и приглашала в гости. Добрая, хорошая Танька. Я обещал зайти, говорил «Непременно», зная заранее, что никогда к ней не пойду. Тот тяжелый камень вины перед ней, до сих пор угнетавший душу мою, наконец, свалился. У Тани семья, муж, дети. Она светилась изнутри счастьем, и я порадовался за нее. И, разумеется, за себя, так как на душе стало легко и свободно. Семья меня очень выручала в то нелегкое для меня время. Мой ангел-хранитель, моя Тамара меня берегла.

Из театра я возвращался поздно и, сразу же, не подходя к жене, шел в ванную. Я ее как-то раз, сразу по возвращении с работы обнял, да так и простоял, как завороженный, битый час, целуя и не находя сил от нее отойти. А потом, когда после мытья брился (я бреюсь всегда на ночь, чтобы у жены не было раздражения кожи), из-за того, что руки дрожали, порезался. С тех пор – сразу в ванную, к ней не прикасаясь.

Моюсь, бреюсь, а Тамара стоит у двери и рассказывает мне все то, чем жила, что накопилось в ней за время моего отсутствия. И это как-то незаметно вошло в традицию. В каждой семье свои причуды.

Как не видимся с ней целый день, так Тамара уже скучает, да и я, всякий раз приходя, нахожу изменения в ней и внешние и внутренние. Она всякий раз открывается мне с новой, с незнакомой еще стороны, становясь еще более желанной. И пусть не расставались мы с ней все последнее время, а все одно, не могу к ней привыкнуть, не могу с ней общаться, как со своей собственностью. Всякий раз обнимаю ее с тайным трепетом.

Я люблю Тамару, вижу, что и она меня любит. А что еще надо для семейного счастья. Она рассказывала мне обо всем. Делилась даже тем, как женский врач ее осматривал, о чем расспрашивал, как почувствовала себя беременной. Ей, как и мне, все это было в новинку. Эти, и не только эти разговоры были нашей семейной тайной, тем совершенным миром, о котором я когда-то мечтал. Мечта сделалась явью, не потеряв при этом своей привлекательности.

Забегая вперед, скажу, что я вскоре стал отцом. Родился сын, которому мы дали имя Петр. И мое отцовство было настолько же реально, насколько когда-то казалось невероятным. Многообразие новых ощущений, осознание своего нового положения, – все это тревожило меня до слез. Я знал Тамару хорошей женой, теперь же открывал ее, как умную, чуткую, заботливую мать.