Каталаунские поля остались уже далеко позади, когда я окончательно и равнодушно отчаялся — и смирился под лисьей шапкой на всю оставшуюся жизнь. Голые колени Демарата меня пугали — ни в эллины, ни в иудеи я не годился.

Но именно в тот день, когда я подружился с лисьей шапкой, — и решилась моя судьба.

— Что хочешь за Тулузу? — сурово вопросил меня Аттила.

Тонко, долгим клинком багровел закат. Как обычно в то лето — пронзительно холодало, и два варвара кутались в меха хищных зверьков.

— Базилевс, что я мог заслужить?

— Каждый получает свою долю, и ты не лучше других, чтобы не брать ничего. Бери, сколько унесёшь… Ты еще не в своей Гиперборее.

И меня ткнули носом в огромный котел, полный византийских червонцев. Так я и подумал: «Червонцы…» Так меня и осенило!

— Базилевс, я оцениваю свой труд в двадцать золотых монет.

— Двадцать? — Аттила повернул голову и заинтересовался. — Где же ты хочешь их прогулять.

— В Риме! — выпалил я.

Шерсть мелких хищников вздыбилась на царе гуннов.

— В Риме?.. Я хочу посмотреть, как можно погулять в Риме всего на двадцать монет. Не легче, чем испепелить врага взглядом… Такое волшебство гораздо сильнее. Я хочу посмотреть. Возьми меня с собой в Рим, гипербореец… Что бледнеешь?

Я, действительно, бледнел и пропадал… Брать такого спутника никак не входило в мои планы.

— Не пугайся. Не стану тебе мешать. У меня там свое дело, я слишком долго его откладывал. У меня ведь есть римская невеста. Я поеду за ней, и мы вместе прогуляем твои двадцать монет. Римляне сойдут с ума от таких чудес.

Всё в этот миг изменилось. Око Аттилы вдруг снова заискрило, жеребцы кругом вздыбились, забрасывая ноги на кобылиц, костры затрещали гулко, и кровь гуннов вновь вскипела в одно мгновение.

Базилевс гуннов решил ещё раз воспротивиться судьбе, идя на неё в лоб… Но перед ним стоял «гипербореец» — непреодолимое препятствие. Даже Аттила не мог воспротивиться чужой памяти, иным словом — Истории, уже написанной… уже запечатленной в анналах каких-то летописцев с бледной римской кровью. Вот так карлики побеждают титанов. Я вспомнил того таинственного слугу в чужих небесах, истинного разрушителя Программы.

Византийские «червонцы» были в моих руках как ледышки — ещё один намёк на старый манчжурский долг. В холоде античного золота чудилось мне доброе предзнаменование.

Доктора, психиатры нашей эпохи смело поставят мне диагноз: бред величия, не иначе. Путешествия во времени, особенно — из будущего в далёкое прошлое, очень вредны для психики. Нашим далёким потомкам следует запретить их законом. Я читал, как некоторые душевнобольные в дни разгула ветров и гроз воображают, будто все стихии подчиняются их нестойкому настроению… Я до сих пор чувствую себя виновным в последнем походе Аттилы — ведь выходило, что он попросту увязался за мной со всей своей неисчислимой бандой. И сколько миров и пространств он походя протаял своей ордой, сжёг и растворил в просторах Вселенной, кому ведомо? Разве лишь самому Творцу, попустившему такую чистку космоса ради неизвестных мне смыслов. Бледные летописцы напишут об этом кровавом визите в первый Рим. Демарат не прав: можно лишь радоваться забвению иных имен…

Весной четыреста пятьдесят второго года от Рождества Христова Аттила выжигал огромную просеку в Римской Империи, производя в мире сём разрушения не меньшие, чем — невольно — в оккультных пределах Планеты Истока и в иных мирах.

Города и веси Италии пылали, и я отгонял от себя слишком дурные мысли… В конце концов, я всего лишь читал о Римской кампании 452-го года в гимназическом учебнике Истории.

— Кое-что не входит в мои планы, базилевс. Я хотел добраться до Рима незамеченным.

Аттила недобро помолчал.

— Вон лужа, — мотнул он головой — Погляди на себя… Что писал о тебе Демарат, знаешь? «Он не похож ни на кого». Твоё лицо — твоё тангэ. До какого города ты хочешь добраться незамеченным? Но я вижу: скоро ты станешь похож на нас. А пока, так и быть, я скрою тебя дымовой завесой…

Да уж, дымовую завесу он устроил! Опять я был во всем виноват!

Но…

По Италии гуляла его конкурентка — чума. И чем южнее — тем с большей страстью.

В окрестностях Мантуи, среди скучных болот и серых озёр, Аттила сдался. А я вздохнул с облегчением.

В подробностях дня грядущего я еще с гимназических пор был весьма искушен — и все-таки правда, на душе у меня полегчало, ибо теперь я определенно знал, что не изменил ничего.

— Ты снова оказался прав, — с привычной и уже не страшной мне свирепостью сказал Аттила и сплюнул в озера Гарда, на берегу которого мы («мы»! хороша описка!) ожидали имперское посольство во главе с папой Львом Первым. — Здесь твоя чума. Воина должен валить меч, а не черви… Я тоже был прав. Еще девять лет назад я сказал брату моему, вандалу Гейзериху: я дарю Рим тебе. Пусть будет так, слово сказано. За моей невестой Гонорией поедешь ты. Возьмёшь с собой стратега, он тоже тоскует по Риму. По пути заедешь в Равенну. Или наоборот. Сам решишь. Я дам тебе «волчью стаю».

На другое утро я проснулся в расслабленных и сентиментальных чувствах и едва не проговорился о тайнах Равеннского двора: Юсту Грату Гонорию, «римскую невесту» Аттилы, давно уже вывезли из Италии и запрятали в Константинополь. Она была слишком ценной монетой…

Гонория, сестра императора Валентиниана, была первой интриганкой Империи. Однажды тюрьма перестала плакать по ней, но энергичная римлянка не пала духом и сумела послать своего евнуха к Аттиле со страстным предложением руки и сердца. На обратном пути довольный и расслабившийся евнух попался и после допроса потерял еще одну оконечность тела — самую верхнюю. Был скандал. Однако сердечных дел Аттилы, как огня, опасались все, в том числе владыка Западной Римской Империи…

Солнце светило с юга прямо в глаза, и Аттила был раздражен.

Гуннский всадник запылил издалека и, подъехав, вдохнул:

— Едут!

Муравьиная цепочка вскоре показалась вдали.

Белый жеребец Аттилы царственно встал на берегу и затрепетал большой белой луной на встревоженной ветром воде.

— Шапку надень! — повелел мне Аттила, и я растерялся, потому что имел уже две варварских шапки: одну лисью, с двумя роскошными хвостами, а другую — кунью, круглую, с лапками.

— Надевай лису! — поторопил Аттила. — Не нахлобучивай. Пусть видят твое лицо! Где Маркион?

Недолго искали нового придворного пиита, русого коринфского юношу осьмнадцати лет.

Аттила оглядел его с головы до ног.

— Не годится. Одеть, как гунна!

Юноша сник.

Демарат покривил губой и усмехнулся.

— Ты! — Аттила ткнул перстом в него. — Стратег. Этолийский щит и шлем. Панцирь с золотом. Плащ легата. Найди почище!

Демарат гордо склонил голову.

Пот потёк у меня с висков и по переносице, защекотал брови. Я приподнял шапку, вытерся широко, рукавом.

— Терпи!

Аттила поглядел из-под руки в римскую даль.

— Болото в глазах, — тихо сказал он рядом со мною. — Старею. Что у них там?

Я уже мог разглядеть папскую белизну под балдахином. Сооружение покачивалось и очень медленно увеличивалось, сопровождаемое двумя долгими, на полверсты, цепями всадников, последними преторианскими стражами Империи, последними исполинами в шлемах с петушиными гребнями.

— Папа? Не соврали римляне?

Гонцы равеннского двора побывали у Аттилы двумя днями раньше.

— Папа, — кивнул я. — Не соврали.

— Пора!..

Коринфский поэт, подавленный своей миссией, окутанный мехом и повитый ремешками, стал похож не на грозного варвара, а на испуганного лисёнка… Демарат открыто ухмылялся: ёрнический план Аттилы он разгадал и всей душой принял… чтобы потом, совсем затосковав, напиться до полусмерти.

Аттила тронул коня.

На корпус отстали его присные, вожди Орест и Эдекон, вполне себе исторические личности, которые в скором времени сами начнут бороться за затерянный Рим. За тускнеющий трон…

— Стоять! — вдруг крикнул Аттила по-гуннски, сорвался в галоп и, проскакав дюжину темпов, круто заворотил коня.