— Были знакомы с отцом Георгием? — В некотором роде это можно было считать подвигом с моей стороны — произнести столько слов.

Гремучина помедлила с ответом. Словно обдумывала, что ответить.

— От Паши слышала, — проговорила она затем.

Слышала от Паши — и пришла? Невероятно.

— Ты же феминистка? — повернул я к ней голову.

— Если феминистка, так что?

— Все феминистки атеисты.

Гремучина снова заставила ждать себя с ответом.

— Мало ли. Если такой человек умер, — изошло из нее в конце концов.

Она отнюдь не собиралась признаваться в причине, по которой оказалась здесь.

Около выхода из храма было просторней, я развернулся лицом к алтарю, перекрестился, склонил голову. Гремучина стояла передо мной, изучая меня взглядом, как энтомолог, наблюдающий жизнь насекомых.

— Ты верующий, что ли? — спросила она, когда мы вышли в гулко-просторный притвор.

Все во мне внутри так и взвилось. После всего, что утворила, она еще хотела забраться ко мне в душу!

Гулкий коридор притвора отбивал эхом наши шаги — я все молчал. Распахнутая дверь выпустила нас на вечернюю, иссеченную чересполосицей тени и света улицу — я продолжал молчать. И тут, когда мы выступили на улицу, как что-то перевернулось во мне. Это было физическое ощущение переворота. Кувырок через голову, кульбит, сальто-мортале. Так все сошлось: неожиданная для меня смерть отца Георгия, которому я не удосужился сказать при его жизни, как восхищаюсь им, мучающая меня память о позоре моего первого причастия, отчаяние из-за невозможности ничего изменить в случившемся с Костей. Я вдруг увидел: да разве это она виновата передо мной? Я искушал ее, и она искусилась. Не мой бы неправедный заработок у Евгения Евграфовича — не выпало бы впасть в искушение ей.

Я остановился и повернулся к Гремучиной.

— Рита! — проговорил я. Вернее, тот я, перевернутый . — Рита! Прости меня…

И своими перевернутыми глазами увидел ее глаза. О, что это были за глаза! Недоумение, удивление, досада, недовольство, страх непонимания — все стояло в них.

— Так это ты, — медленно выговорила она. Смесь чувств, плескавшаяся в ее глазах, в одно мгновение сменилась одним: жгучей, невероятной, термоядерной яростью. — Это ты, сволочь! Это ты все устроил! Ах, сволочь!

— О чем ты? — настала очередь недоумевать мне. Моя вина была неконкретной, она не была действием, направленным против нее, а Гремучина имела в виду что-то определенное.

— Не притворяйся! Ягненочком решил прикинуться! — ярость в ее глазах сжигала, испепеляла меня, о, если бы Гремучина могла действительно превратить меня в горстку пепла, она бы это сделала. — Хочешь покаяться — и чтоб простили тебя? Фиг тебе! Везде, где встречу, — кнопку тебе под задницу! Обещаю, за мной не заржавеет!..

Я не понимал, что она несет. Что я понимал, так то, что нечего было любопытничать, вступать с ней в диалог. Пришла сюда и пришла, не все ли равно почему. Я не пожалел, что попросил у нее прощения, я пожалел, что полюбопытничал. Не буди лихо, пока оно тихо, — народная мудрость, почему тебя не проходят в школе как отдельный предмет, заставляя выучивать наизусть в день по пословице-поговорке?

Темно вокруг сделалось в одно мгновение. Не по-ночному темно, а как если бы солнце зашло за суровую грозовую тучу. Но почему так резко?

В следующий миг я обнаружил, что меня держат под руки и поднимают.

— Что такое, что такое, — забормотал я, высвобождаясь. С какой стати меня держали под руки? Почему поднимали? Голову на макушке мне пекло, от макушки по всей голове разливалась тяжелая подташнивающая боль. Я поднял руку и потрогал, что у меня там такое. Пальцам стало мокро и липко. Я посмотрел на них — и удивился: пальцы были густо, как в краске, испачканы в крови. — Что такое? — заоглядывался я вокруг. Вокруг меня собралась небольшая толпа, рядом стояли двое мужчин — видимо, это из их рук я вырывался. Гремучиной видно не было. — Что случилось? В чем дело?

— Вы упали, — сказал мне один из мужчин рядом. Он еще держал руки перед собой так, будто не был уверен, что я крепко стою на ногах, и намеревался вновь подхватить меня. — Со всего размаха, разбили голову. Видите же, — указал он на мою руку.

— Потеряли, похоже, сознание, стали приходить в себя — мы вас подняли, — разъяснил второй мужчина.

Я потерял сознание, упал, разбив голову, — и ничего об этом не помнил!.

«Тут была женщина со мной, где она», — хотел спросить я, но не успел. Из дверей церкви выскочил Паша-книжник, приостановился, оглядываясь, и увидел меня.

— Что произошло, Леонид Михайлович? — бросился он ко мне.

— Да вот, говорят, упал, — в подтверждение достоверности своих слов показал я ему испачканную в крови руку.

Меня подташнивало, голова кружилась. Толпа вокруг, только появился Паша, начала быстро расходиться, и уже через миг мы остались вдвоем.

— Маргарита принеслась как угорелая, говорит, разговаривала тут с вами, и вдруг вы грохнулись, — подтвердил мои слова Паша.

— Видишь, уже на ногах, — сказал я, стараясь изобразить улыбку.

— Сейчас ляжете. Или сядете. В моей машине, — тоном приказа оповестил меня Паша. — В Склиф сейчас поедем.

Я запротестовал:

— В какой Склиф, ты что! Домой только отвези.

— Повезу. Куда надо, — не споря со мной, заключил Паша, беря меня под руку.

Из дверей церкви появилась Гремучина.

— О, уже на ногах, — словно огорчилась, проговорила она, увидев нас с Пашей. — Ты, оказывается, Лёнчик, слабак. Не переносишь правды в глаза.

Трудно быть благодарным человеку, только что обещавшему тебе кнопку под задницу. Но я заставил себя чувствовать к ней благодарность: все же она сбегала за Пашей.

— Знать бы еще, что ты имеешь в виду, — сказал я.

— Сам же признался, что виноват передо мной. Не стерпел, что я на твое место. Выдавил меня из группы. И сам обратно.

Возможно, дело было в том, что я только что так долбанулся и голова у меня отказывалась работать, — я пытался понять, что она говорит, и не понимал.

— Маргарита! — рявкнул Паша-книжник. Он включил свой самый нижний регистр и пустил голос из глубины брюха — как иерихонская труба обрушилась на Гремучину. — Не надо никого обвинять! Не пошло у вас с нами. Ну не пошло! Не для нас ваши тексты.

— А его, — указала Гремучина на меня, — ваши?

— Наши! — Паша дунул в иерихонскую трубу вновь.

— Мерзавцы! — вырвалось из Гремучиной. — Мерзавцы! — повторила она и, пройдя между нами, заколотила каблуками своих босоножек, похожих на древнегреческие сандалии, в сторону стоявшего на пьедестале с указующей рукой конного основателя Москвы.

— Что у вас с нею произошло? — спросил я Пашу. — Она собиралась мне жаловаться…

Я не договорил — Паша прервал меня:

— До машины дойдете? Недалеко здесь стоит. — Он крепко взял меня под руку, и мы двинулись к Тверской. Паша, наклонясь, заглянул мне в лицо удостоверится, что я в порядке, и произнес: — Тут какое дело, Леонид Михайлович. Савёл хочет, чтоб вы вернулись. Без всякой сослагательности. Не звонил пока, не говорил?

Оглушительную новость сообщал мне Паша. И так неожиданно.

— Нет, не звонил, — сказал я, вспоминая, что тогда у Райского, Савёл вроде пытался завести со мной какой-то разговор, но я отмахнулся.

— Позвонит, — как подытожил Паша. — Будьте готовы. Ребята осознали, что вы такое для нас. Это нужно было опыт с Маргаритой получить, чтобы понять. Ромка две новые вещи на ваши слова написал. Недурственно, по-моему, получилось.

— Ясно, — проговорил я, дослушав Пашу. — Теперь наконец ясно. А то я никак не мог сообразить, в чем меня Маргарита обвиняет.

Странное дело, я не чувствовал в себе никакой радости от оглушительного известия Паши. Даже не спросил его — на какие слова написал Ромка-клавишник песни. Таким далеким все это казалось теперь от меня. Таким несущественным. Или все дело было в моем падении?

— А что Гремучина пришла на панихиду, имеешь представление? — только спросил я Пашу еще, когда мы уже садились к нему в машину.