Возможно, того же хотелось и ей. Во всяком случае, когда автобус прибыл на «Речной вокзал», они сошли и двинулись было к метро, Марина вдруг остановилась и принялась прощаться.

— Мне, знаете, здесь нужно зайти кой-куда, я вспомнила.

— Конечно, конечно, — с облегчением отозвался Лёнчик.

Она повернулась и быстро застучала каблуками навстречу текущему к метро людскому потоку, тут же растворившему в себе звук ее туфель, а Лёнчик стронул себя с места и влился в толпу одним из ее московских муравьев.

Московский муравей медленно влечет себя от метро к себе домой. Пешком от метро до моего дома не так уж близко, чуть не полчаса даже и быстрым шагом, но куда мне торопиться? что мне дома? — и я отправляюсь пешком.

Мобильный напоминает о своем существовании, когда я, отрешась от окружающего мира до полного выпадения из него, проползаю на автомате знакомой дорогой, которой обычно езжу на машине, уже половину пути. До меня не сразу доходит, что в кармане у меня звонит телефон: он звонит — а я не слышу, и понимаю, что он звонит, только когда встречный парень, указывая рукой мне на карман, говорит: «Мужик, у тебя телефон! Телефон у тебя орет, мужик!»

— Да! — торопливо достав из кармана трубку, подключаюсь я к миру.

— Пап, это ты? — отвечает мне трубка звонким юношеским голосом.

Что за манера начинать разговор таким образом.

— Кто именно, простите, вам нужен? — не слишком-то ласково спрашиваю я.

— Пап, ты что, — сбившись, через паузу, произносит юношеский голос. — Это я, Лёнчик.

Ах, Боже ты мой, это мой младший, Леонид Леонидович! Мы так редко говорим с ним по телефону, почти с той же периодичностью, что видимся, отпечаток его голоса в моей памяти размыт и смутен, я узнаю его вот только сейчас, когда он назвался.

— Лёнчик! — говорю я, останавливаясь, — столь невероятен его голос в моей трубке. — Рад тебя слышать, мой милый. Что ты звонишь? У тебя все в порядке?

Мы до того редко разговариваем, что я не могу не задать этого вопроса — первая моя мысль: что-то случилось, поэтому он и звонит.

— Да вообще да, в порядке, — слегка запнувшись, говорит сын. — А у тебя?

— Да и у меня, — тотчас отзываюсь я. Зачем ему знать о Косте, о своем старшем брате, о том, как я заработал деньги на его репетиторов и возможную взятку при поступлении в вуз.

— А почему ты не пришел ко мне на выпускной?

Он произносит «выпускной» — и я тотчас вспоминаю, что три дня назад, в минувшую субботу, у него был выпускной вечер в школе, вручение аттестатов зрелости, я знал об этом еще месяц назад, собирался прийти, мать его не хотела, чтобы я приходил, я ее уламывал, уломал — и вот не появился. Не просто забыл, а выбило из памяти — как там ничего и не было. Костя, только он, и занимал голову весь этот месяц.

— Лёнчик! Лёнчик!.. — повинно и потерянно бормочу я. Что пропустил! И он, оказывается, ждал меня. — Но ты понимаешь, надеюсь, это не значит, будто меня не волнует твоя жизнь? — спрашиваю я.

— Понимаю, — говорит сын. — Не ты бы, у меня не было бы такого аттестата.

— А какой у тебя аттестат? — торопливо, радуясь возможности сбежать от чувства вины, спрашиваю я.

— Одна «четверка». По физкультуре. Все остальные «пять».

— Что ты?! — счастливо восклицаю я. Не зря были мои страдания. — Это как у меня было. Серебряная медаль, значит?

— Нет, не дали. — Сын смеется. — Сказали, у меня в течение года две тройки в журнале, а таким не положено. Кому-то, видимо, другому нужно было дать.

— Так это опять же почти как у меня! — снова восклицаю я.

— У тебя тоже одна «четверка» была?

— И тоже по физкультуре, — подтверждаю я.

— И медаль не дали?

— Не дали.

— Вот это да! — тянет сын. Что говорить, такое совпадение не может не встряхнуть. — А ты где сейчас? — спрашивает он затем.

— Иду от метро домой, — сообщаю я, не задумываясь, зачем он меня об этом спрашивает. — Проводил друга в аэропорт, машина сломана, так что одиннадцатым номером. А ты где?

Я задаю ему этот вопрос просто так, как в пинге-понге, отбивая удар и посылая шарик на другую половину стола, но его ответ оказывается совсем не похож на удар в пинг-понге:

— А я тут неподалеку от твоего дома, — говорит сын. — Пруды здесь какие-то, вот около них. Приехал, а тебя нет. Хожу гуляю. Вышел к прудам. Решил тебе позвонить.

Он здесь, рядом! Приехал ко мне сюда, куда ему всю жизнь было строго-настрого запрещено матерью. Это бунт. Бунт, у которого есть ясная, осознаваемая цель. Все во мне внутри взвивается от ликования.

— А что же ты не позвонил, что едешь? — говорю я с ворчливым порицанием. — Позвонил бы, договорились, и не пришлось бы ходить…

— Да что звонить, — отзывается сын. — Приехал, посмотрел, как тут у тебя. Мне было интересно посмотреть, где ты живешь.

Ему было интересно, он не побоялся переступить через установленный матерью запрет, он хотел видеть меня на своем выпускном, сжигает меня в своем пламени ликование. Я уточняю, где именно, у какого из трех прудов, вытянувшихся в линию вдоль дороги, он сидит, и велю ему:

— Сиди, жди меня, где сидишь. Я через десять минут буду. Сиди жди!

Я сую мобильный в карман, срываюсь с места и рву бегом в «Копейку». Обычным шагом, даже быстрым, я не могу, меня разрывает нетерпением. «Копейка» здесь недалеко, как раз наискосок через дорогу от тех самых прудов, где сын, я влетаю в нее, хватаю тележку, проношусь вдоль стеллажей, кидая в тележку сам не понимая что — сыр, йогурты, яблоки, киви, бананы, — замираю около полок со спиртным и, взяв бутылку самого дорогого чилийского вина, какое здесь только есть, несусь к кассам. Дома у меня, конечно, после Костиных сборов тихий ужас, не жилье, точно берлога, но все же я хочу, чтобы сын появился у меня, хочу накрыть ему стол и посидеть с ним, как со взрослым. Аттестат зрелости всего с одной «четверкой» — это вам не хухры-мухры!

Бежать с двумя пакетами в руках — не побежишь, но все же я несусь, выйдя из магазина, что есть мочи, и только пересекши все дороги, ступив на зеленый газон перед спуском к прудам, умеряю шаг. Нужно наладить дыхание, и вообще сын должен увидеть меня спокойным, степенным, уверенным в себе — отцом, а не задыхающимся от обугливающей его любви жалким папашкой. Прячьте свою любовь, господа, от взрослых детей. Успейте насладиться любовью к ним, пока они еще не выросли вам до плеча.

Сын ждет меня на дальнем берегу среднего пруда, сидя на траве у самой воды, с наушниками на голове. Я углядываю его еще издали, а он не знает, откуда я подойду, не видит меня, и я, пока он меня не заметил, успеваю всласть насмотреться на него, вбирая его в себя глазами, кожей, дыханием. Удивительно, сколько в нем все же от меня: не знаю, насколько он похож чертами лица, но рост, сложение, повадки — это все я.

Наконец он замечает меня, вскакивает, сдергивая наушники с головы на шею, и бежит навстречу. Как бежал, поговорив с ним по телефону, я.

— Привет! — выпаливает он своим чистым юношеским голосом, подбежав.

— Привет, — опуская пакеты на траву, отвечаю я.

Протягиваю ему руку, и мы здороваемся за руку. Это мы обнимаемся при наших встречах со старшим сыном, а с младшим у меня до сих пор не было опыта отношений без присмотра, и я не решаюсь обняться — я не знаю, как он отнесется к этому. Обнимайтесь, господа, с детьми, пока они не достигли высоты вашего плеча!

Идти ко мне домой сын неожиданно отказывается.

— Здесь так красиво, я и не ожидал, что у тебя тут такое место есть, — говорит он. — Давай посидим здесь, если ты не против.

Я не против, наоборот. Не очень-то мне хотелось вести его в свою берлогу. Просто я думал, что это неизбежно. Как вот только устроить намеченное празднование…

— А я собирался с тобой отметить твой аттестат, — щелкаю я по бутылке в пакете.

Страдальческая гримаса перекашивает сыну лицо.

— О-ой, — стонет он. — Нет! Так уже наотмечались. Еле ожил.