Егор Погорелец заслонил собой старика. Тогда Барабак вынул из кармана пистолет, наставил на Егора и потребовал идти с ним.

— Куда? — удивился Егор.

— В комендатуру.

— Какую-то еще комендатуру выдумал? — выкрикнула Марфа Козолупиха.

— Я будущий комендант морочанской полиции и не допущу в своем районе красной пропаганды, — совсем другим голосом заговорил «ласковый» пан. И сразу все узнали в нем прежнего Барабака, не хватало только нагайки.

— От же ж мы не знали, что вы и есть наша новая власть. Выглядываем, ждем ее дни и ночи, — подойдя вплотную к коменданту, сказал Антон Миссюра, почувствовавший, что здесь нужна будет его сила. Железной хваткой он сжал пухлую белую кисть Барабака и отвел пистолет от груди Егора. Барабак присел от боли. Антон легко, как хворостину, повернул панскую руку внутрь так, что пистолет уткнулся дулом в грудь своего хозяина. Барабак рванулся. Он, видно, подумал, что силач хочет его застрелить. Неожиданно для всех раздался выстрел. Барабак дернулся всем телом и тяжело рухнул на землю.

Люди стали поспешно расходиться по домам: «Подальше от греха».

Антон растерянно стоял над убитым. К нему подошел бандурист и тихо промолвил:

— Еще в старину говорили — поднимешь меч на другого, сам от него погибнешь.

— Да я не думал, что оно выстрелит, — оправдывался Антон. — Я этой штуки никогда и в руках не держал.

— Бери эту штуку, — кивнул дед, — да уходи в лес.

— Так я ж стрелять из нее не умею.

— Беда научит.

— Алэ. Может, и так. Может, и научусь… — согласился Миссюра.

— А мне ж теперь что делать? — почесывая в затылке, спросил Егор Погорелец убитым голосом.

— Всем нам теперь, хлопцы, одна стежка — в лес! А оттуда с ружьями, а то и с топорами — на дорогу, на широкий шлях, встречать немчуру! — сказав это, бандурист ушел, словно растаял в ночной темноте…

Оляна до полуночи пробыла у Анны Вацлавовны. Одинаковое горе сблизило женщин, они долго советовались, что делать. Сначала хотели сразу же ехать на место боя. Но, немного успокоившись, рассудили, что ехать надо только Анне Вацлавовне. А Оляне ждать на месте. Ведь неизвестно, что произошло с Александром Федоровичем и Гришей после взрыва моста. Может, оба живы и скоро заявятся. А так как при немцах председателю райисполкома жить в Морочне будет невозможно, то решили, что Анне Вацлавовне с мальчишкой надо заранее уехать к родителям в Цумань. Игорек сейчас болен, везти его нельзя. Несколько дней надо пожить где-нибудь на хуторе.

Вдруг за окном хлопнула калитка, кто-то метнулся во двор. Женщины настороженно замолчали.

Вбежала Олеся и еще с порога выпалила:

— Надо скорее ехать к тому мосту, бандурист мне рассказал, как туда добраться. Они, говорит, наверняка остались живыми, только тяжело ранены.

— Может, лежат где-нибудь в лесу, с голоду умирают… — сквозь рыдания сказала Оляна.

— Олеся, подожди меня день-другой, поедем вместе сразу же, как выздоровеет Игорек, — попросила Анна Вацлавовна.

Возвратившись домой, Оляна увидела отца сидящим все на том же пне под грушей. Она уселась рядом и рассказала о сообщении Олеси и о том, что решили ехать. Отец кивком головы одобрил этот план, и оба надолго умолкли. Оляна тихо плакала, а Конон Захарович с ужасом смотрел в сторону Семиховичского леса, где небо, точно кровью, было залито пламенем сплошного пожара.

— И что оно там горит? — спросил он сам себя. — Даже днем не угасает, как геенна огненная.

— То ж там «новый порядок» начался, — глотая слезы, тихо ответила Оляна. — Антон говорил, что это у них так задумано: все спалить дотла, а потом запрячь нас, чтоб заново построили по немецкому плану.

— Сколько ж можно палить! Там уже и земля горит, не только то, что на ней, — покачал головой видавший виды старик. — Говорилось же в писании, что и земля сгорит, и небо свернется, как свиток…

От этих слов Оляна вздрогнула, как от внезапного озноба. Отец никогда не вспоминал о священном писании. А теперь все приводит примеры из библии. Начал верить в разные приметы да предзнаменования и даже в сны. Не к добру это. Ох, не к добру…

Сидели молча, словно боялись нарушить тревожную, напряженную тишину, которая установилась на селе вскоре после ухода бандуриста. Может быть, где-то по задворкам вот так же сидели и вздыхали, чего-то ждали. Но на улице не было слышно ни одного человеческого голоса, словно вся она была откуплена на ночь собаками, которые жутко и жалобно выли.

Через дорогу против дома деда Конона сидел огромный белый пес, еще при панах прозванный Барабаком. Поджав хвост и закинув голову к небу, Барабак смотрел на черно-кровавое зарево и тихо, не спеша завывал с каким-то зловещим подскуливанием, от которого по спине бежали холодные колючие мурашки и хотелось сжаться, превратиться во что-то незаметное. По временам Барабак умолкал, будто прислушивался. А потом, начиная с самой высокой ноты, завывал с еще горшей тоской и обидой.

Десятка два больших и маленьких собак скулили, подвывали, взвизгивали и позевывали на все лады. Если послушать за селом, то можно подумать, что все живое в Морочне вымерло и лишь собаки тянут последний, похоронный молебен.

Во двор вбежал Санько и, заметив сидящих под грушей, одним духом выпалил:

— Дедушка, надо экскаватор да канавокопатели прятать, завтра немцы нагрянут! Гириха готовит пир горой, фашистов встречать собирается: ребята в окно подсмотрели.

Дед Конон не успел ничего ответить: вдруг сразу все — и он сам, и Оляна, и Санько — повернулись в сторону Семиховичского леса, где в черном непроглядном небе вспыхнула ярко-красная ракета. На середине неба ракета замерла, словно раздумывала, куда упасть. Потом, описав дугу через всю Морочну, упала на Чертову дрягву.

— Немцы! — пересохшими губами прошептала Оляна.

— Немец в лесу? — ухмыльнулся дед Конон. — Он лесу боится, как черт ладана. Это только русскому лес — дом родной.

— А кто ж тогда? — спросил Санько.

— Наши, — доставая под стрехой лопату, спокойно ответил старик, — те, что отстали от своих частей. Пробираются глухими местами, и отряд отряду дорогу указывает ракетами. Это тут тихо, в селе. А в лесу что в твоем муравейнике. Целыми полками идут наши люди к фронту. В один кулак народ собирается, чтобы разом ударить. Не сидят же, как мы с тобой…

— А что мы можем против них? — приняв этот упрек и на свой счет, спросила Оляна.

Санько хотел было сказать, что он-то не сидит, что вместе с друзьями он кое-что уже сделал… Но раскрывать эту тайну нельзя даже деду Конону.

— Был бы с нами Александр Федорович, знали б что делать, — покачал головой дед. — Тот все знал, все видел наперед. — И, неожиданно вскинув лопату на плечо, Конон Захарович сказал дочери, чтобы шла в хату и о нем суток двое не беспокоилась.

— Куда ж вы на ночь глядя?

— На ночь глядя? — удивленно переспросил отец. — А дня теперь не скоро дождешься. Теперь над нами надолго повисла ночь. Лютая, черная ночь… Пойду экскаватор ховать…

— До экскаватора теперь?! — махнула Оляна. — Вон, говорят, заводы да электростанции разрушали, когда отступали. А вы с экскаватором!..

— Машину я тем иродам вшивым не отдам. Пока живу, не отдам. Я теперь главный ответчик за экскаватор.

— Что от него теперь толку, от того экскаватора?

— Э-э, сказано, баба! Что толку от экскаватора! Фашисты откуда пришли, туда и канут, а болото останется. И осушать его не сегодня, так завтра придется. А без машины… Ну, то я пошел…

— Подождите, хоть еды положу в торбу, — убегая в дом, сказала Оляна.

— Тогда и я с вами, — решительно заявил Санько.

— Беги собирайся! — согласился Конон Захарович и, обращаясь к Оляне, вышедшей с торбочкой, продолжал: — Электростанцию подорвали! А мне и экскаватора жалко не меньше. Ты еще не поняла, что то за машина. Э-э, дочка… Да осуши наши проклятущие болота, тут сразу другая жизнь пойдет. Вонючие постолы забудутся. Люди на горбу плуг перестанут таскать по болотам. За сеном по горло в воде не надо будет бродить… А она: «Не до экскаватора!» Кончится война, вернутся наши, с чего начинать? Нет! — Дед упрямо качнул головой. — Такую машину я тем проклятым иродам не отдам.