«Свет из Березы. Свет из Березы…»

Вася Золотов, парень, который подвез его, оказался бригадиром бульдозеристов и секретарем комсомольской организации стройки. Узнав, что Григорий кончал когда-то курсы трактористов, он дал ему новенький, только что полученный бульдозер и уговорил поработать, пока вернется уехавший к больной матери хозяин машины.

Григорий так увлекся работой на бульдозере, что забыл даже о цели своего приезда. И только на пятый день спохватился, что его багаж до сих пор лежит на станции. Чтобы не терять времени, он отдал квитанцию попутному шоферу, и тот привез мраморную плиту.

Узнав, что кладка фундамента главного корпуса электростанции закончена, Григорий привез плиту на стройку и попросил каменщика положить ее в стену.

— Жалко мрамор приравнивать к кирпичу, — заметил пожилой усатый каменщик.

Но Григорий знал, чего он хотел. Уже несколько дней его не покидала мысль: место плиты — в стене электростанции, а не на кладбище, заросшем бурьяном. Электростанция — поистине вечный памятник борцам подполья и героям Отечественной войны. И он уговорил усатого воспользоваться хорошо отполированной мраморной плитой как обычным строительным материалом.

Каменщик благоговейно положил сверкающую мраморную плиту на угол стены, поверх первого слоя кирпича. Теперь на плите можно было прочесть:

— Из таких-то камушков да все бы здание! — с восхищением сказал каменщик.

— Положите надписью внутрь, — попросил Григорий.

— Это ж зачем? Такие надписи и вдруг заляпать раствором?

— Люди назвали эту стройку памятником жертвам Картуз-Березы. Пусть памятник будет общим, без всяких привилегий.

Каменщик повернул плиту надписью внутрь, потом снял на самом углу стены слой кирпича и уложил мраморную плиту на фундамент. Теперь, когда плита лежала наружу неотполированной стороной, она не выделялась и казалась таким же строительным материалом, как и бетонные плиты, которыми был выложен фундамент.

Пролетело десять дней. Корпус электростанции рос на глазах. Григорий днем работал, а вечерами на старой, случайно найденной в общежитии скрипке играл. Однажды его уговорили выступить перед строителями.

Клуба в городке еще не было. Артисты, приезжавшие каждое воскресенье, выступали на деревянном настиле под белой стенкой конторы. На этой же стене ежедневно демонстрировались кинофильмы. Зрители размещались на «скамейках» из досок, положенных на столбики из кирпича. Все было по-походному. Но никто здесь не замечал этих неудобств.

Пока люди собирались, Григорий сидел в сторонке и почему-то волновался. Даже перед фестивалем он был спокойнее, чем сегодня. И когда вдруг погас свет, он облегченно вздохнул — выступление не состоится.

Но никто не собирался уходить.

Григорий обратил внимание, что из-за стенки дома медленно выползает луна, освещая и сцену и зрителей. И он шепнул встревоженному распорядителю, что можно и без света. Его согласие играть в темноте «зал» встретил громкими аплодисментами. Так под веселые выкрики и рукоплескания Григорий вышел на сцену.

Серебристо освещенный «зал» притих. Все напряженно смотрели на сцену, где чуть заметный стоял в темноте музыкант. Вот он поднял смычок, который попал в полосу лунного света и сверкнул, словно остро отточенный клинок.

Плавно и нежно, как лунный свет над волнами, полилась со сцены музыка.

То затихая до вздоха, то с дрожью нарастая, звуки долго не поднимались выше тревожного шепота. Но вдруг, словно где-то высоко в небе взметнулся жаворонок, скрипка счастливо запела. Потом все стихло. И через мгновение словно ветер повеял от басов. Их ропот передался всем струнам, а их, казалось, на скрипке не меньше сотни. Буря, вой ветра, гром!..

Когда музыкант клонился влево, он попадал в полосу лунного света. А когда выпрямлялся, весь уходил в тень. И лишь смычок его сверкал голубоватой молнией.

В зале послышалось покашливание и тихое всхлипывание. А потом вдруг зарыдала женщина. Кто-то начал ее успокаивать, послышались крики:

— Врача!

— Врача!

Скрипка умолкла. Словно внезапно хлынувший дождь, раздался шквал аплодисментов. Хлопали громко, дружно, исступленно. А когда успокоились, Григорий увидел до половины опустевшую скамью, на которой сидела так расстроившаяся женщина.

«Музыка должна успокаивать, исцелять», — вспомнил Григорий где-то вычитанные слова. И ему стало горько, что вместо радости его музыка ранила кого-то… Весь вечер эта мысль не давала ему покоя.

Рано утром в отдел кадров пришла крановщица Марина Басова.

— Анна Вацлавовна, вот заявление и резолюция начальника стройки, — она положила на стол заведующей отделом кадров помятый желтоватый листок и села на одиноком стуле, стоявшем у окна.

— Садитесь поближе, Марина, — пригласила Анна Вацлавовна. — Что случилось? Почему вдруг решили уволиться?

— Давайте трудовую книжку. Мне срочно надо на поезд, — глядя в окно, сказала грубым простуженным голосом крановщица и закурила сигарету.

Басова была лучшей крановщицей стройки. Но вела она очень странную жизнь отшельницы. Не было у нее ни подруг, ни друзей.

Вчера на вечере, когда играл скрипач, Басова разрыдалась и потеряла сознание. От помощи врачей отказалась. А теперь вот увольняется.

— Марина, почему вы вдруг решили уйти со стройки?

— Анна Вацлавовна, давайте мне трудовую книжку, да я пойду, — густо дымя сигаретой и все так же глядя в окно, ответила Басова.

Трудовая книжка Басовой была исписана до последней страницы. Анна Вацлавовна заполнила вкладыш, вложила его в старую, потертую книжку и задумалась. Больше десяти лет работает она в отделе кадров. Люди на новостройках меняются очень часто. Особенно вначале, когда нет квартир и много всяких трудностей. Но такой испещренной трудовой книжки она еще не встречала. Женщине тридцать лет, а объехала она всю страну. И нигде больше года не работала. Сменила восемь профессий. Почти каждый год кончала новые курсы. И везде работала очень хорошо, судя по записям в книжке. Но что ее бросает, как щепку по волнам?

Чего она мечется? Чего ей не хватает?

Ни мужа, ни родных… Ну, родители погибли в войне. А муж? Неужели не нашлось парня по душе? Ведь красивая. Лишь шрамы на щеках немножко портят лицо. Но не такие и то выходят замуж. Тут что-то не так…

Анна Вацлавовна тоже закурила. Подошла к Басовой и вместо расспросов начала рассказывать ей о себе.

Сначала Басова слушала, все так же отчужденно глядя в окно. А когда Анна Вацлавовна рассказала о том, что она пережила в застенках гестапо в Хелме, Басова быстро обернулась и удивленно, словно вдруг узнала родную сестру, спросила:

— Вы тоже побывали у них?

— И вы? — Анна Вацлавовна пытливо посмотрела на Басову.

— Понимаю ваше удивление… — опустила голову Марина и начала причесывать коротко стриженные ржаные с проседью волосы. — Да, в биографии об этом я не писала: на бумаге все не уместишь… только не думайте чего плохого. Просто я стараюсь все забыть. Но такого, видно, никогда не забудешь…

— Я, когда еще оформляла вас на работу, подумала: что гоняет человека с места на место? Теперь понимаю: вы убегаете от самой себя, от тени своего прошлого.

Басова молча курила.

— У вас больное сердце? — участливо спросила Анна Вацлавовна.

— Почему вы решили?

— Да вчера ж на вечере вам стало плохо.

— Нет! — отрезала Басова и долго молчала. — Просто давно не слушала скрипку. А он еще будет играть?

— Не знаю, завтра он, кажется, уезжает.

— Насовсем? — привстала Марина.

— Он ведь у нас не работает. Приезжал в отпуск и на прощание сыграл.

Басова нахмурилась и тихо промолвила:

— Если он уезжает, то я не буду увольняться, только мне нужно дня два отдохнуть. Уйду куда-нибудь в лес, подальше от людей…

— Деньги у вас есть?

— Денег у меня всегда много: тратить не на кого…