Но машина, не сбавляя хода, свернула вправо, прямо в проволочное заграждение. Легко, как паутину, подхватила и поволокла за собою все десять рядов колючей проволоки. Комендант кинулся было назад. Но поздно. Его захватило густой сетью железной паутины, закрутило, как муху, и потянуло. Машина повернула туда и сюда — и проволочного заграждения вокруг комендатуры как не бывало.

Следом за бронетранспортером скакали кавалеристы, которые, окружив комендатуру, в несколько минут перебили разбегавшихся полицейских.

Жители Морочны, увидев такое, наперегонки бежали от больницы к комендатуре. Пока собирался народ, с полицейским гнездом было покончено начисто. Мальчишки водили под уздцы взмыленных партизанских коней.

Только странная машина все еще урчала и фыркала.

Волоча за собой целую свалку колючих железных сетей, она подъехала к парадному крыльцу комендатуры, остановилась, и тотчас открылся люк, оттуда вылезли Антон Миссюра и Григорий Крук.

Миссюра хотел скомандовать, чтоб скорее выводили из комендатуры заключенных, если там есть кто живой. Но оказалось, что комиссар уже распорядился об этом. Партизаны под руки выводили одного за другим заключенных. Изнуренных, избитых до неузнаваемости.

Гриша вбежал в комендатуру. Заглядывая в каждую камеру, громко звал:

— Мама! Мама!

Вон два партизана ведут под руки изможденного мужчину с окровавленным плечом, за ними четверо бережно, на руках, как на носилках, выносят девушку, у которой бессильно свесилась голова.

Увидев угасающие глаза этой девушки, Гриша еще громче, на весь коридор, заорал:

— Ма-а-ма!

Шедший ему навстречу Ермаков развел руками:

— Больше никого нету.

Гриша прислонился к стенке и зарыдал.

— Товарищи! Лом! Нужен лом! — раздался крик в конце коридора. — Тут подвал! В нем человек!

Гриша бросился к подвалу. Прильнул к двери. Но за ней не было слышно ни звука.

— Мама! — крикнул он и в отчаянье ударил кулаком по окованной железом двери.

В подвале послышался глухой мокротный кашель.

Прибежал партизан с ломом и, загнав острие его в щель, взломал дверь.

Гриша не вбежал, а, скорее, свалился в подвал. При свете зажженного кем-то фонаря он увидел лежащую на мокром цементном полу совершенно седую женщину. Руки ее были закручены за спину и закованы цепью. Ничего знакомого не было в похожем на скелет лице этой женщины. Однако Гриша понял душой, что это она, мать.

Ермаков взял его под руки и вывел из подвала.

— Посиди, мы сами вынесем ее на воздух. Мужайся!

Миссюра сидел на крыльце. Он уже знал, в каком состоянии нашли Оляну. Но не находил в себе силы встать и пойти ей навстречу.

И вот увидел носилки, зеленовато-седую рассыпавшуюся косу. Потом увидел руку, пальцы с длинными, как у птицы, закрученными внутрь ногтями.

Подперев голову рукой, Антон молчал: не умел плакать. Он не слышал голоса комиссара, стоявшего рядом и что-то говорившего.

Вдруг со звоном распахнулось окно почти над самой головой Миссюры, и из полицейской комендатуры неожиданно и громогласно вырвалась песня-призыв:

Антон увидел за окном радиоприемник. Встал. Выпрямился.

— Флаг! — крикнул он стоявшему неподалеку ординарцу.

Тотчас из толпы выскочил мальчишка и, вынув из-за пазухи кусок кумача, подал Миссюре:

— Вот, товарищ командир, всю войну прятал от фашистов!

Миссюра передал флаг ординарцу и, похвалив мальчишку, громко сказал, обращаясь и к партизанам, и к жителям, заполнившим всю улицу перед комендатурой:

— Ставьте мачту, поднимайте флаг в самое небо. Пусть и Москва видит — у нас снова Советская власть! Пусть все знают — Советская власть в Морочне восстанавливается на веки вечные!

Ночь. В палате горит маленькая керосиновая коптилка. Возле койки, где лежит Оляна, молча сидит ссутулившийся Антон. Входит на цыпочках Григорий и знаками показывает, чтоб уходил, а он, Григорий, будет дежурить. Но к ним подходит Олеся в белом халате и обоих выводит в коридор.

— Идите домой. Больной стало лучше. Она будет жить. Наведывайтесь, а дежурить возле нее больше не надо. Мы тут с Анной Вацлавовной присмотрим…

Антон с Григорием по коридору и даже по двору идут на цыпочках.

Антон, прощаясь, пожал руку Григорию и молча зашагал, но не в ту сторону, где жил с комиссаром.

— Ты куда? — остановил его шепотом Григорий.

— Так я… — Антон сдвинул шапку, почесал в затылке и вдруг решительно махнул: — Ну, идем вместе!

— А чего мы шепчемся? — спохватился Григорий. — На улице ж никто не спит.

Антон не сразу ему ответил:

— Думка у меня есть. Я хотел, чтоб никто не видел. А тебе, ладно, скажу, только вдруг провалимся, молчи, никому, а то засмеют… ты понимаешь, я хочу испробовать трофейный тягач на болоте. Интересно пойдет он с канавокопателем или нет. Война ж кончается…

— С десятью канавокопателями потянет! Конечно пойдет, если возьмешь и меня.

Воздух на улице был напитан теплом и запахом раннего лета. Антон и Григорий осторожно прошли по задворкам Морочны и направились к поляне, где стоял тягач, захваченный у фашистов. Свежий, только что поднявшийся с болота густой туман приветливо окутал их, укрыв от лунного света.

Этот бодрый, напитанный густыми запахами ольхи, камыша и осоки летний туман переносил все мечты и думы в сладкое время мира и труда.

Шли молча. Оба теперь особенно остро почувствовали, как надоела война, как жалко утерянных лет. Каждый думал о том, каким было бы все вокруг, если бы работу по осушке не прервала эта сорвавшаяся с ясного неба фашистская бомба…

Вдруг где-то справа, за молочным океаном тумана, раздался одинокий крик петуха. Точь-в-точь как в мирное время. Крик петуха — и ни одного выстрела. И только они подумали об этом, как донесся приглушенный звук выстрела. И опять все стихло. И сколько Антон и Григорий ни прислушивались, ничего больше не услышали. Они решили, что выстрел был случайным.

А между тем этот один-единственный выстрел унес жизнь человека, который был бесконечно дорог им обоим. Это пан Суета, скрывавшийся на хуторе Соловья, из-за угла убил Александра Федоровича Моцака.

Канавокопатель стоял заросший камышом и осокой там, где его оставили в июне сорок первого года, на берегу Чертовой дрягвы. Вытаскивать его пришлось с помощью троса.

И вот болотный плуг на своем месте, за тягачом.

— Начинай! — не терпелось Грише.

— Постой, откуда начинать?

— Да с любого места!

— Нет. Начнем оттуда, откуда начинал твой дед — первый осушитель этого болота, — решил Антон и включил скорость.

Машина пошла между паханым полем и болотом. Туман словно испугался, присел. Луна, казалось, спустилась ниже, посмотреть, что тут будет.

Огромный плуг врезался в болото. Расшвырял в стороны пласты высотой с метр и, достигнув своей глубины, пошел, как лодка по воде. У Григория захватывало дух, когда он смотрел вслед канавокопателю, за которым, освещенные матовым светом луны, катились могутные, черные волны пластов.

Ухватившись за плуг, Григорий бежал по глубокой влажной канаве. Он казался маленьким по сравнению с плугом.

Болото колыхалось и стонало под гусеницами ревущей машины, нарушившей его вековечную дрему. Сначала Антон держался по сухому месту, но, видя, что машина идет свободно, начал брать все правее. И когда вышел на трясину, думал, провалится куда-то сквозь землю. Но тягач свободнее, чем мужик в постолах, шел по зыбкому торфу.

— Значит, на гусеничном тракторе можно и по самой Чертовой дрягве пройти! — кричал Антон Грише, хотя и знал, что тот ничего не услышит за рокотом мотора.

Меньше чем за час тягач проскочил через болото километра в полтора. Вышел на бугор и остановился. Заглушив мотор, Антон вылез из кабины.

— Ну, Грыць, кончится война, займусь этой машиной. Видел, как получается?