— Редедя, счастливая Редедя, — начал он словами, которыми кабардинские джегуако обычно заканчивали предание. — Редедя была невесткой одного почтенного старика орка. Однажды буйвол стал лезть к буйволицам и мешать рабыням доить их. Редедя вышла к ним. — Я избавлю вас от буйвола, если вы никому не расскажете об этом. Клянемся, — сказали рабыни. И тогда Редедя схватила буйвола за заднюю ногу и перебросила его далеко за плетень. О, Редедя, Редедя, счастливая Редедя! Рабыни молчали, молчали, но язык сам вываливался у них изо рта, и они все рассказали хозяину. Расстроился старик орк, закручинился. Ведь если одаренная такой силой невестка рассердится на его сына, что стоит ей убить его. Думал, думал орк, как спасти сына, и надумал. Призвал он к себе его и сказал: испытай жену свою, как войдешь ночью к ней, схватись за плеть и, слова не говоря, хлещи жену, пока терпение не покинет ее. — Хорошо, отец мой, — ответил сын. Когда он отправился на половину жены, старик взял заряженное ружье и присел у двери. Бил сын орка жену, бил, а она молчит и терпеливо переносит побои. И вошел тогда старик орк к ним, и обласкал невестку, и вернулся к себе с облегченным сердцем. О, Редедя, счастливая, Редедя! — Озермес посмотрел на абрека, усы у того шевелились от улыбки. — Время шло, рождались и умирали дни, — продолжил Озермес, — и вторгся на землю адыгов хан со своей ордой, и вызвал у кабардинцев джигита, который сразился бы с его богатырем. Искали, искали кабардинцы джигита, равного по силе могучему ханскому богатырю, но так и не нашли. И тут старый орк вспомнил про невестку свою. Пошел он к предводителю войска кабардинского и поведал ему о жене сына. — Позволь, тхамада, невестке своей вступить в борьбу с вражеским богатырем, — сказал предводитель. — Не меня о том просить надо, а сына, — ответил старик, — она ему жена, а не мне. — Призвали к предводителю сына орка и стали просить его кабардинцы, чтобы дал он разрешение жене на борьбу с богатырем хана. — Я-то готов пожертвовать женой ради народа своего, — ответил сын, — но не меня о том просить надо, а жену мою. — Услышав о чем просят ее, Редедя сказала: — Если кабардинские воины нашли во мне достойную противницу вражескому богатырю, я готова побороться за народ свой. — Редедя, Редедя, счастливая Редедя! Переодели ее в мужскую одежду, волосы шапкой прикрыли, да поехали к Кызбуруну, где стояла орда хана. И встали в круг воины, и вышел на середину ханский богатырь, и закричал зычно: — Кто сразится со мной? — И вышла от кабардинцев красавица Редедя. Увидел ее хан и разгневался: — Что за шутки со мной вы шутите? Как посмели вы выставить против моего богатыря мальчишку молокососа? — Тебе-то что за печаль, — ответили кабардинцы. — Что с нашим мальчиком случится? Мы за него не страшимся. — Захохотал тогда хан. — Не жалеете беднягу своего, ваше дело, уж я то его жалеть не стану. Пусть борются! — И схватил ханский богатырь Редедю, и хотел приподнять, чтобы о землю ударить, да не смог даже с места ее стронуть. И тогда подняла его Редедя, да так бросила, что не только он, но и вся земля застонала. О, Редедя, Редедя, счастливая Редедя! — Аллах, Аллах! — закричало войско хана. — Наш богатырь упал случайно, надо назначить новую схватку! — Согласны, — ответили кабардинцы, — назначайте новый срок. — И вот снова приехали кабардинцы к Кызбуруну, и снова вышел в круг богатырь хана, и снова Редедя бросила его, да так, что он с земли подняться не смог. И тогда Редедя сняла с головы шапку и распустила свои длинные волосы. — Женщина, наша женщина победила вашего богатыря! — закричали кабардинцы. И примолкли воины хана, снялась орда, и только пыль за уходящими потянулась... Кабардинцы взяли у Редеди мужскую одежду, надели на нее женское платье и поехали домой. Все дороги, по которым везли Редедю, были устланы парчой, и спасенный народ кричал: — О, Редедя, Редедя, счастливая Редедя!
Озермес опустил смычок. Абрек, повернувшись на бок, пригладил усы и похвалил его: — Ай, аферим*! Впервые слышу такое сказание. Моему отцу, да продлит Аллах лета и зимы его, твое сказание понравилось бы. Редедя была не только невесткой орка, но, наверно, дочерью орка или пши. Сказание о самом главном — о силе и бесстрашии. Но таких, как Редедя, теперь нет, женщины наши, пусть даже некоторые из них подобны гуриям в раю, годятся лишь для услаждения мужчин. — Хоть ты и гость, — возразил Озермес, — но я не могу не сказать, что ты ошибаешься. Я сам не столь давно оплакивал женщин, которые сражались наравне с мужчинами и умерли, защищая свой аул. И скажу тебе, кроме того, что среди них не было ни одной жены или дочери пши либо орка. — Откуда же пши взяться среди шапсугов! — Абрек надменно ухмыльнулся. — Ты, мой Озермес, зря стараешься переубедить меня, я пши, а ты простой джегуако, и мы ходим разными дорогами. Не будь ты моим спасителем, я разговаривал бы с тобой по другому. К тому же, об этом ведомо лишь Аллаху, может, я ожил бы и без твоей помощи. Не вообрази, что я неблагодарен, я все расскажу о тебе отцу, и, если ты когда нибудь надумаешь, он приютит тебя.
— На днях я уйду, — сказал Озермесу абрек, — и у меня к тебе последняя просьба — добудь лохмоногого, его жир поможет мне полностью излечить рану на груди. — Последнее время лохмоногие не попадались мне, — сказал Озермес, — но я завтра же пойду на охоту. — Я пошел бы тоже, но, боюсь, не угонюсь за тобой. В какую сторону ты направишься? — На нижнюю. — Абрек задумался. — Не стану уподобляться тому, кто, стоя на берегу, подает советы тонущему, однако, сдается мне, теперь лохмоногих легче будет найти выше, в горах. Не найдется ли у тебя молитвенного коврика? Мой был привязан к седлу, но где то затерялся. — Поищу какой-нибудь взамен, — сказал, поднимаясь, Озермес. — А за седлом можно будет сходить, я привязал его к ветке дерева у озера, неподалеку от которого нашел тебя. — Заберу седло, когда буду проходить мимо, — сказал абрек. — Да и к чему оно мне, хороших седел у отца на целый табун хватит. — Сходив в саклю, Озермес принес один из обожженных ковриков, взятых Чебахан в ауле, и отошел к Мухарбеку, чтобы не мешать верующему в Аллаха совершать намаз. Выйдя из хачеша, абрек осмотрел землю, убрал и отбросил несколько сухих веточек, постелил коврик и ушел к речке, чтобы обмыться, снять с лица, рук и ног все нечистое. Большую нечистоту он смывать не станет, потому что рана помешает ему выкупаться в речке. Озермес сел на мертвое дерево так, чтобы видеть молящегося, почему-то любопытно стало, правильно ли тот совершит намаз.
Абрек вышел из оврага, помахивая руками, чтобы они высохли, подошел к коврику, посмотрел на горы и солнце, проверяя, где расположена Мекка, встал лицом к восходящей стороне и что то зашептал. Это абрек объявил, какую молитву собирается совершить. Подняв руки до уровня плеч, он громко произнес: — Аллах акбар! — Вложил левую руку в правую и зашевелил губами, начав первую суру Корана. Озермес перестал смотреть на него, он знал все, что последует за этим. Вды спросил, почему нельзя совершать вместо пяти намазов, и не было для них занятия более нудного, чем молитва. Мулла не объяснял, почему надо совершать те или иные движения, в чем их смысл. После первой суры следовало наклониться, чтобы ладони коснулись колен, потом выпрямиться и произнести: «Аллах слушает того, кто воздает ему хвалу», опуститься на колени, приложить ладони к земле, затем, распростершись на коврике, прикоснуться носом к земле, подняться на колени, снова ткнуться носом в землю. Все это вместе называлось ракатом, и в полдень, во второй половине дня следовало совершать по четыре раката, на утренней заре — два, после захода солнца — три. Когда Озермес однажды спросил почему нельзя совершать вместо пяти намазов один и нельзя ли соединить дневные ракаты; два прибавить четыре — шесть, и еще четыре и три — семь, всего одиннадцать, и разом покончить с делом? Не все ли равно Аллаху, получит он свои ракаты понемножку или все вместе? Мулла уставился на него, как собака на кошку, поманил к себе пальцем и, когда Озермес подошел, схватил палку и стал колошматить его по голове и плечам, приговаривая: — Вот тебе, нечестивый, вот тебе один ракат, вот второй, получай все вместе! — Он посмотрел на абрека — тот сидел, поджав ноги и произносил молитву за пророка. Закончив ее, он повернется направо и налево и дважды скажет: «Да будет на вас приветствие и милосердие Аллаха!»