Поили его водой от тающего льда, которую Озермес в кумгане приносил с верховьев.
На восьмой день, меняя листья подорожника на пулевой, ране, Озермес встретился с настороженным взглядом, темных глаз незнакомца. — Здоровья и долголетия тебе, мой невольный гость! — обрадовался Озермес. — Наконец, ты ожил! — Глаза незнакомца прошлись по хачешу и задержались на оружии, висящем, на противоположной от его тахты стене. — Да, это твои ружье, шашка и кинжал, — сказал Озермес, — тетива лука просушивается на солнце, а стрела тут, на полке. Я выдернул ее из мертвого шакала. — Незнаконец закашлялся и прохрипел: — Шакала не помню. — Я подобрал тебя, уважаемый, когда душа уже покинула твое тело, а неподалеку валялись мертвый конь и пронзенный стрелой шакал. Ты лежал у речки, отсюда до той долины расстояние в один привал. Тлепш помогал нам лечить тебя. — Нам? — просипел незнакомец. — Мне и моей жене. Не беспокойся, ты у своих. — По говору ты шапсуг или кабардинец. — Шапсуг. Но все мы адыги. — Ты прав, хозяин мой, однако я бжедуг*. Прошу тебя, сядь. — Видимо, утомившись, незнакомец закрыл глаза. — Подать тебе воды? — спросил Озермес. — Благослови тебя Аллах, хозяин мой, пока не надо. Я вспоминаю.
Спустя время он закашлялся и снова посмотрел на Озермеса. — Мне надо задать тебе несколько вопросов. — Я внимательно слушаю тебя, уважаемый. — Тебе ничем не грозит то, что ты приютил абрека? — Я, как и все, с радостью принимаю гостя, не спрашивая, кто он. Но, помимо этого, вокруг нас на много дней пути нет ни одного человека. — А как называется ваш аул? — Весь аул, гость мой, я и моя жена. Когда силы вернутся к тебе, я расскажу, почему так случилось. — Охотно выслушаю тебя. Давно я у вас? — Сегодня восьмой день. — И чем вы меня лечите? — Даем пить воду от растаявшего льда, протираем раны настоем ромашки и прикладываем листья подорожника. — Я благодарен тебе и жене твоей за ваши старания, но на будущее знайте, что листья подорожника годятся только для наружных ран. А ты не пробовал вытащить пулю? — Она сидит глубоко. Я подумал, что пуля может выйти сама. — Бывает и так, но редко, и на это нужно время. Легче было бы, если б меня пробило навылет. Но все в воле Аллаха... Как известно, лучше делать, чем говорить. Раз уж ты взялся помогать мне, доведи дело до конца. Возьми мою стрелу, прокали острие в огне и, помолясь Аллаху, вытащи из меня пулю. На острие зазубрины, они должны зацепиться за свинец.
Озермес встал, взял с полки стрелу, раздул в очаге угли и сунул в огонь кончик стрелы. — Пожалуй, я вытащу пулю сам, — сказал абрек. — Я чувствую, где она, и боль поможет мне ловчее зацепить ее. А ты стой рядом и, если сознание покинет меня, действуй сам. Не отходи, пока пуля не будет у тебя в руке. Ты упомянул о ромашке, может, у твоей жены найдется чистая тряпица, пусть смочит ее в настое ромашки, я заткну тряпкой рану. А если ей не будет в тягость, пусть постоит снаружи, у двери, пока я буду возиться с этим пустяковым кусочком свинца. Я ослаб, но в присутствии женщины рот мой не откроется для стона. — Не найдется мужчины, который осудил бы тебя, если ты станешь даже кричать, — сказал Озермес, вытаскивая из огня стрелу с раскаленным докрасна острием и, помахивая ею, чтобы остудить, вышел и позвал Чебахан. Она принесла миску с настоем ромашки, в которой лежал обрывок тряпки, и, с недоумением посмотрев на стрелу, отдала миску Озермесу. — Гость ожил, белорукая. Сказал, что он абрек. Хочет сам достать из груди пулю. Не отходи от двери, потом я позову тебя, чтобы ты поздоровалась с ним. — Глаза Чебахан расширились и потемнели. — Хорошо, муж мой. — Где ты, хозяин? — нетерпеливо крикнул абрек. — Наконечник, наверно, остыл. — Озермес вернулся в хачеш, поставил миску с настоем на чурбачок и подошел к тахте. Абрек выхватил у него из рук стрелу и поднял глаза кверху. — О, Аллах, одари меня терпением, как ты одарил им посланника своего Мухаммеда. — Нащупав пальцем левой руки входное отверстие от пули, он поднес к ране острие и ввел стрелу внутрь. Лицо его отвердело, рот под усами сжался. Он тяжко с хрипом дышал, но не издавал ни звука. Озермесу казалось, что время замедляет свои шаги, вот вот оно остановится совсем. Абрек, скрипнув зубами, прохрипел: — Зацепил. — Он потянул стрелу кверху, вытащил ее и стал шарить пальцами по груди. — Она где то здесь... — Потом поднес сжатые пальцы к глазам и судорожно ухмыльнулся. — Вот она. Возьми ее, сохрани, она еще пригодится.
Озермес взял покрытую слизью и кровью пулю, положил на чурбачок и, достав из миски мокрую тряпку, заткнул рану на груди абрека. Тот лежал, смежив веки, по лбу его сползали струйки пота. — Надеюсь, ты теперь сможешь поесть, — сказал Озермес. — Ты не возражаешь, если жена моя, прежде чем принести еду, войдет, чтобы поздороваться с тобой? — Абрек открыл глаза. — Пусть только простит меня, что я не могу встать. — Озермес позвал Чебахан. Она тут же перешагнула через порог, подошла к тахте и улыбнувшись своей светлой улыбкой, протянула абреку руку. — Да будет твой приход в наш дом благим для тебя. — Мира и благополучия вам, — сказал абрек. Цепко взглянув на нее, он перевел глаза на Озермеса. — Твоя жена очень добра, когда говорит, что я пришел. Не каждый гость попадает в дом на спине хозяина. — Чебахан снова заулыбалась, выбежала, принесла миску с малиной, потом вареное оленье мясо и жареную утку. Когда она хотела снова выйти, Озермес поднял руку и показал на абрека. Тот спал. — Он рассказал о себе? — шепотом спросила Чебахан. — Нет еще. — Она стала всматриваться в лицо абрека. — Он кажется тебе знакомым? — спросил Озермес. — Я не потому, думаю, что он за человек и что он расскажет нам. Мне почему-то боязно, может, после Абадзехи... Пойдем, я покормлю тебя. — Они пошли в саклю. Глаза Чебахан затянуло дымкой, уголки губ опустились, и Озермес понял, что она затосковала по былому, которое через пришельца абрека, быть может, оживет хотя бы ненадолго. — Не надейся, белорукая, — сказал он, — умершие дни заново не рождаются... — Она опустила голову. — Но разве тебе не хочется, чтобы хоть один из них ожил? — Жить будет тот, которого ты произведешь на свет, — сказал Озермес и увидел, как глаза ее прояснились.
Вернувшись в хачеш, Озермес лег на пол и стал прислушиваться к дыханию абрека. Судя по тому, что тот часто обращается к Аллаху, он правоверный мусульманин. Однажды, когда в ауле все говорили о лихом набеге абреков на абазинский аул, отец, нахмурясь, сказал, что абреки обращают свое мужество во зло народу. Озермес удивился и спросил, почему он так думает о лихих джигитах. — Не нужно быть мудрым, чтобы это понять, мальчик мой. Что скажешь ты, если узнаешь, что на какой то аул нападает враг и в то же время абреки из соседнего аула или племени, зная это, угоняют из него табун лошадей? Абреков возглавляют пши, а почти все пши ищут славы для себя и ради нее проливают кровь соплеменников. Не все понимают это, особенно такие молодые, как ты. Знай, что ни дед твой, ни я не сложили ни одной песни о подвигах абреков. — Засыпая, Озермес слышал далекий рассудительный голос отца.
Утром, когда он проснулся, абрек сидел на тахте, опустив ноги на пол, и, о чем то думая, смотрел на него. — Да будут долгими твои лета и зимы, спаситель мой, — звучным голосом произнес абрек. — Будь снисходителен, помоги мне выйти. А потом я заглажу свою вину перед твоей женой и отдам должное еде, которую она приготовила вчера. — Озермес протер его раны настоем ромашки, помог ему встать, ощутил каменную крепость его мышц и подивился звериной силе этого человека. От слабости его шатало, он шел, опираясь на плечо Озермеса, но обратно, к хачешу, шагал ужа более уверенно. Чебахан принесла еду, в том числе пасту, которую она, наверно, увлажнила водой и подогрела. За едой разговорились. — Почему ты не ешь пасту? — спросил абрек. Озермес покачал головой. — Отвык. — Абрек внимательно посмотрел на него. — У вас нет ни ячменя, ни проса? — Мы едим мясо, груши, яблоки, ягоды и зелень. — М-да, — пробурчал абрек. — Скажи мне твое имя, хозяин мой, чтобы я помнил его до того дня, когда затрубит труба Исрафила*. — Озермес назвал себя. — А из какого ты рода? — Озермес рассказал о себе. — А я предположил, что ты орк, — сказал абрек. — Тебе, уважаемый гость, наверно, известно, что шапсуги изгнали своих орков, а пши у нас никогда не было. — Ты достойный сын достойного племени, — задвигав желваками, сказал абрек, — но вы, шапсуги, всегда забывали, что удел людей повиновение и рвение. — Я слышал об этом в мектебе. — Ты учился в мектебе? — удивился абрек. — Так кто же твой отец? — Мой дед был джегуако, и отец тоже.