Дэвид был пьян в дым, так что он веселился наславу, а вот мне было не слишком весело. У меня с самого начала не вызывала энтузиазма эта идея – тащить к себе домой мальчишку, у которого не было собственной машины, и которого утром пришлось бы транспортировать обратно в город на работу, – но Дэвиду он ужасно нравился, в частности, его хорошенькая крошечная задница (действительно крошечная – она была не больше двадцати дюймов [50 см] в обхвате). Так что, удринченный крепким пивом, он был тотально невосприимчив к любым выдвигаемым мной тур-деректорско-транспортным мудростям.
Так что мы завалились в койку, причем я не очень отчетливо представляла себе, что делать, поскольку еще ни разу не была одна в постели с двумя мужчинами, а, следовательно, не слишком искушена в такого рода сексе. И – проклятье! Эти надравшиеся, раскисшие и неуклюжие мальчишки прихватили с собой в кровать бутылку виски и кто-то из них в какой-то момент разлил ее всю мне по животу, бедрам, лобку и... ну, вы представляете себе. Это было похоже на миллион жгучих муравьев.
Так что, после того как мне испортили удовольствие, да еще так зрелищно, я удалилась спать в гостиную, оставив Дэвида с его мальчишкой. Что они там творили дальше – Бог их знает. Дэвид, во всяком случае, не знает: в этом я уверена.
“Сомбреро” не сослужило мне такой большой службы, как Дэвиду, но я нашла там некоторых из моих близких друзей, и мои горизонты расширились.
К тому же я выучила кое-что о более мрачных аспектах гей-подполья: о сексе на улице, сексе за деньги, сексе и наркотиках, сексе и насилии. Я хорошо поняла, что если вы – парень, зарабатывающий на жизнь, отсасывая разным посторонним, или если вы – девушка, которой в жопу вставляет кто попало, то все это весьма усиливает в вас защитные механизмы, чувство протеста и агрессивность, особенно когда вы торчите на тяжелых наркотиках. Я поняла, что такого рода работа вызывает сильное сопротивление и злость почти во всех, кто ей занимается, так что вам лучше было быстрее сматываться, когда вдруг вспыхивал скандал между друзьями и любовниками (что происходило довольно часто, учитывая объем поглощаемых выпивки и наркотиков).
“Сомбреровские” мальчики и девочки по вызову обладали взрывоопасной энергией, которая могла быть притягательной, но могла и пугать, и я лично, благодарна за то, что мне не нужно было вести такую жизнь или бороться за выживание, как им. Я очень часто замечала среди геев, работавших на “нормальной” работе, огромное количество людей, которые могли и должны были быть просто прекрасны и сами по себе, и по отношению к обществу, но которых изуродовали и их собственная паранойя, и паранойя общества.
Это просто разбивало сердце, потому что они были моими братьями и сестрами, людьми, среди которых мне суждено было, как я знала, провести всю жизнь. То, что верно было для Дэвида в творчески/коммерческом плане – то, что он нашел свою аудиторию, – для меня было верно в эмоциональном. У меня появилось очень личное чувство принадлежности к “сомбреровской” коммуне. Так что здесь была крупица яда в вине. Впрочем, это все же было вино – крепкое и опьяняющее.
Несколько более грустная нота: та Дэвидовская ночь с испанским мальчишкой. Думаю, тогда я впервые поняла кое-что о наших с Дэвидом отношениях. Я любила эту работу, я врубалась в маркетинговые проблемы, в творческую интимность, в правильность и важность нашего послания, в энергию роста и осознания, но секс у нас был вшивенький.
7. ЖЕМЧУЖИНЫ – В РАКУШКЕ, ОТРАВА – В ВИНЕ
Одно событие хронологически совпадает с нашими первыми месяцами в “Сомбреро”, но оно требует отдельного разговора: мы забеременели! Я зачала как-то утром в “Хэддон-Холле” в конце августа 1970-го – помню, у меня не было ни малейших сомнений в том, ЧТО только что произошло, – и 30 мая 1971 года в Бромлиевской больнице я родила Данкана Зоуи Хэйвуда Боуи – здорового мальчугана, весом в восемь с половиной фунтов [3,85 кг].
Люди заводят детей по разным причинам, и я не исключение: у меня были разные причины.
Во-первых, это было для меня естественно: влияние моей матери, католическое воспитание плюс этика тогдашнего времени в духе “мать-Земля” в сочетании с чем-то чисто личным убедили меня в том, что я созрела для раннего материнства. Иметь ребенка, рассуждала я, значит следовать биологическим функциям моего организма, и, конечно, я ужасно выиграю от такого следования естественному порядку: я буду чувствовать себя лучше, мое тело будет лучше работать, короче, что должно быть, то и будет. И, само собой, если я заведу детей в молодости, я все еще буду молодой и полной сил, когда они вырастут и уйдут от меня, и у нас с ними будет много счастливых дней.
И Дэвиду от этого тоже будет лучше. Я наблюдала за ним, когда он общался с детьми других людей – Мэри Финниган или его друзей-хиппи из Ноттинг-Хилла – и замечала с более чем случайным интересом, каким он был в такие моменты: добрым, мягким, расслабленным, игривым, счастливым – самым естественным в мире папочкой. У него на душе становилось светлее в компании детей, и они могли запросто касаться таких его черточек, которые он прятал от взрослых под покровом холодности и цинизма. Так что у меня тут же родились великие идеи. Отцовство могло бы стать для него освобождением. В обществе своего собственного ребенка его фригидность пройдет, его боязнь эмоциональности растает, и он, возможно, будет чувствовать себя гораздо лучше.
Примеры, которые мы видели вокруг, тоже были ободряющими. Мы знали нескольких людей, имевших детей, но вовсе не бывших стрейтами ни в отношении к жизни вообще, ни в отношении воспитания детей в частности, и было замечательно наблюдать, что родительство совсем не означает конца свободы и творческой жизни. Помню, что эти люди особенным образом притягивали меня: раскованные, творческие души, будучи родителями, они приобретали некую ВЕСОМОСТЬ в своей шикарности и очаровании.
Все вышесказанное переваривалось у меня в голове, когда я впервые предложила эту тему Дэвиду на осуждение: “Ты всегда играешь с чужими детьми. Может, нам следует завести собственного ребенка?”. Но, возможно, старая, как мир, причина тоже была составной частью этого рецепта. Возможно, я начала чувствовать, что мы стали отдаляться друг от друга, и считала, что родительство снова сблизит нас. Не знаю. Может, мне так кажется только в ретроспективе, а может, и нет.
Реакция Дэвида была интересной: “Да-а... Но ведь ты же так занята. Иметь ребенка, это, знаешь ли, большая работа”.
Ну что твой типичный мужик-шовинист! Так и слышу эту работу мозгов у него в голове: “Иметь ребенка – это значит, что Энджи станет МАМОЙ: зароется в пеленках, забьет на карьеру, на работу, на все... А это значит, что у меня не будет больше моего вышибалы!”
Впрочем, нормально. Я успокоила его, напомнив, что существуют на свете няньки, слава те, Господи, и что весь правящий класс этой страны выращен именно ими, и что в цивилизованном западном мире в третьей четверти ХХ века он может получить от своей жены самое лучшее от обоих миров, если он этого хочет.
Он этого хочет, сказал он, так что мы решили завести бэби. Я бросила принимать пилюли и предоставила остальное природе, ну и, само собой, природа не замедлила взять свое. Не сказала бы, чтобы в этом могли быть какие-то сомнения: я полька по матери, а это означает неуемную плодовитость. Я залетаю, стоит на меня только игриво посмотреть.
Я верю, что моментом зачатия стало одно утро, когда Дэвид проснулся в белоснежной комнате, которая позднее была перекрашена в голубую и стала музыкальной. Мы занимались любовью с особым наслаждением. Глубочайший оргазм, который сотряс все мое нутро, убедил меня в том, что мы только что зачали ребенка.
Оглядываясь назад с большими знаниями, чем мои тогдашние, сейчас я, конечно, в этом не так уверена. Я могла зачать и два-три дня позднее или раньше. Мы в то время занимались любовью почти каждый день, так что – кто знает? Все же, ЧУВСТВО магического момента было.