Такова была обычная рутина. Единственное существенное изменение в “хэддон-холльский” период произошло, когда Дэвид начал сочинять за пианино, вместо “харптона” (“Changes”, как я вспоминаю, была одной из первых таких песен). Тогда, вместо того чтобы забираться обратно в постель, он отправлялся в музыкальную комнту и садился на скамеечку за пианино, скрестив ноги, полностью поглощенный работой и, по виду, совершенно счастливый. Дэвид был способен на необыкновенную концентрацию, когда ему удавалось зацепить творческий процесс, и в такое время вы совершенно ясно видели, что это работа, для которой он рожден.
Он выглядел отрешенным, почти в трансе, и, глядя на него, я чувствовала мир, покой и уверенность в правильности моего собственного курса. Когда работа ладилась, все вдруг становилось просто, и образы из наших бесед, нашего опыта и наблюдений появлялись снова, мастерски отточенные его сознанием. Это были необыкновенные моменты, моменты гордости.
Львиная доля Дэвидовского вдохновения подпитывалась Америкой. Само собой, вы можете сказать так о любом популярном художнике ХХ века, но в данном случае мы говорим в биографическом, а не в культурно-антропологическом смысле. Я имею в виду, что Дэвид впитал там множество особых взглядов на вещи, а также технических приемов и трюков: они сами пришли к нему во время его поездки по Штатам.
Он вернулся из своего радио-тура в феврале 1971-го с типично смешанным чувством культурного превосходства английского мальчишки, оказавшегося в конфетной лавке: презрение пополам с восхищением. Ух! Сплошная комерциализация! Коррупция! Грубость, преступность, никакого контроля! О, Боже! Скорость, размеры, продукты, богатство, свобода! Были и более личные впечатления. Его антеннки настроились на самые ультрахиповые круги, которым он был представлен в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе, чьи самые горячие темы обсуждения в то время описывались одним-единственным именем: Уорхол.
Энди – поп-культурному явлению, которое будут обсуждать, несомненно, еще несколько столетий, – удалось в 1971 году стать центром гигантской паутины авангардистских чар и мультисексуального шика. И в этом паучьем центре (конкретно, в “Фэктори” [Фабрике] на Юнион-сквер, за углом от “Мэксес Кэнзес Сити”) он в своем единственном и неповторимом – недоступном и глубоко коматозном – стиле питался самыми безрассудными и авантюрными молодыми людьми, каких только Америка могла ему предложить. Он жаловал им верительные грамоты ультрахиповости, которые лишь он один мог вручить, а они ему... Что? Поларойдовские снимки? Свою компанию? Бессмертие? Зачем уже умершему искать вечной жизни, даже если она является в виде его воспроизведения?
У меня явно некоторые проблемы со всей этой Уорхоловской мистикой: она никогда не производила и до сих пор не производит на меня особого впечатления. Но я не могу отрицать ее силу, и только дурак стал бы утверждать, что она не оказала влияния на Дэвида, а, значит, и на меня.
В Англии, например, в 1971 году огромное любопытство вызывали и сам Уорхол, и все, кто каким-то образом принадлежали к его сцене – “фэкториевские” нережиссеры и некинозвезды, вроде Пола Морисси, Вивы и Ультра Вайолет; нью-йоркские музыканты, вроде Лу Рида и Джона Кэйла; Игги Поп, явившийся из Детройта, – и Дэвид, с его обостренной чувствительностью ко всем новым горячим течениям, совершенно сознательно работал над тем, чтобы связать свое имя с этими популярными темами. Он непременно упоминал Игги, Лу и кого угодно из тех, кто, по его мнению, мог быть ему в будущем полезен, в каждом своем интервью того времени, и это сработало. Как у британских, так и у американских законодателей вкусов, настроенных на ультрамодные волны, вскоре сложилось явное впечатление, будто Дэвид Боуи – ближайший культурный союзник Уорхола. Ну, а учитывая манеру работы СМИ, если вы говорите что-то, что хорошо звучит, это становится правдой (как Энди знал, проповедовал и демонстрировал); именно так и произошло с Дэвидом и Уорхоловской компанией.
Насколько я знаю, у него были с ней поверхностные контакты во время первого американского путешествия, но первый по-настоящему тесный контакт завязался в Лондоне летом 1971 года, когда в “Раунд-Хаузе” долгий ослепительный сезон показывали шоу “Порк”.
Это шоу было сплошным стебом: псевдо-Энди со своими псевдо-друзьями сидели среди ослепительно белых пластмассовых декораций, скучающе-хипово-мутантски обмениваясь по телефону наигрязнейшими нью-йоркскими сплетнями обо всех уколах, улетах, отсосах, тасканиях по клубам и т.д. и т.п., причем сценарий был абсолютно реален: настоящие диалоги из настоящих телефонных разговоров с Энди, записанных на пленку Бриджид Полк (в спектакле – Порк). В Лондоне от этого спектакля просто всем башни посносило: он был действительно полон разнузданности, грязи, дешевки, извращенности, скуки – всех этих Уорхоловских дел. Газеты обеспечили ему окончательный успех, просто заявив: “Содержание пьесы откровенно сексуально, а язык непристоен. Не советуем вам ее смотреть, если вас оскорбляют такие вещи”.
Ну кто же смог бы устоять? Очень немногие. Я была просто потрясена этим представлением, четко характеризовавшим все, что так притягивало меня в современном театре, и Дэвид – тоже. Можно было видеть, как вспыхивали на его лице отсветы сонма идей, вызванных спектаклем, пока он сидел и смотрел на актеров, каждый из которых был настолько ярок и остр, насколько только можно представить: Черри Ванилла, блестящая в своей роли групи, поедающей шоколадные пирожные и выставляющей напоказ сиськи при первой возможности; Джейн Каунти (тогда еще, до операции, Уэйн) – писк всего шоу; Тони Занетта с выбеленными волосами, изображавший Энди лучше, чем это делал сам Энди.
После спектакля мы отправились за кулисы (это была не первая наша встреча; Черри, Уэйн и Лии Блэк Чайлдерз как-то раз пришли на шоу Дэвида в северо-лондонском “Кантри-клубе” – им было любопытно взглянуть на “парня в платье”), а через несколько дней мы встретились в “Сомбреро” (помню, как я щипала Тони Занетту за его симпатичную задницу, а Черри предъявляла на досмотр Ронно все, чем была богата, – знойная штучка, эта Черри; она мне ОЧЕНЬ нравилась). Вскоре после этого мы их всех заманили в “Хэддон-Холл” и познакомились с ними поближе.
На том первом этапе знакомства ни я, ни Дэвид не спали ни с кем из них, но мы завязали крепкие, прочные дружеские отношения. Лии, Черри и Тони Занетта стали ключевыми фигурами в “Мэйн Мэн” – менеджерской компании, которую основал Тони Дефриз для управления делами Дэвида и других артистов, и, не смотря на разрушительное действие времени и на превратности судьбы, они по-прежнему остались моими хорошими друзьями.
Думаю, вся эта сцена придала Дэвиду храбрости. Тот факт, что американцы жили все вместе в снятом ими в Ноттинг-Хилле доме (который бульварные журналисты со сладострастным ужасом прозвали “Свинским Угодьем” [“Пиг Мэншн”]), добавило ему гордости за собственную “хэддон-холльскую” коммуну, а шокирующая, исключительно неанглийская открытость “Порк”-состава подала ему несколько прекрасных идей. Лежа рядом с ним в постели в нашей милой розовой “хэддон-холльской” спальне, я так и слышала, как бешено крутятся у него в мозгу колесики и винтики, растягиваются пружинки и щелкают шестеренки, и когда мы говорили я была страшно рада услышать, что он еще больше уверовал в силу шока, стиля и прямого заявления.
Через пару месяцев после того, как мы увидели Тони Занетту в роли Энди, Тони Занетта в роли самого себя организовал нам встречу с Энди в роли самого себя (по крайней мере, настолько приближенного к самому себе, насколько Энди мог сыграть). Встреча эта произошла в “Фэктори” во время нашего путешествия в Нью-Йорк для подписания нового Дэвидовского контракта на звукозапись с Ар-Си-Эй.
Припоминаю пространство, затянутое алюминиевой фольгой, и компанию невозможно бледных личностей, шатавшихся вокруг в состоянии, приближенном к коматозному, и выдавливавших из себя отрывистые нигилистические заявления или какую-нибудь екзистенциалистскую абракадабру или тривиальную бессмыслицу (чем ближе к бессмысленности и коматозности, тем хиповее). Помнится, никто не обратил на меня ни малейшего внимания: с таким же успехом я могла бы быть обоями или деревяшкой. Вспоминаю также несколько моментов молчаливого, довольно напряженного дискомфорта, пока Дэвид не взял инициативу на себя и не прокрутил запись своей новой песни “Энди Уорхол” предмету ее посвящения.