Знойный клуб. Музыка в нем была – исключительно американский ритм-энд-блюз (ни ноты рока или чего-нибудь британского), и люди тащились от этой музыки; основной темой был высокий уровень энергии, подводным течением – секс, а популярным наркотиком – спид [амфетамины].
Там встречались яркие, блистательные персонажи, среди них – Фредди Буретти. Он был там самой яркой звездой.
Милый Фредди! Он был там каждый вечер, и ни разу не одел дважды одного и того же костюма. И я бы не сказала, что ему необходимо было так обряжаться. Он был шести футов ростом (183 см), блондин с большими голубыми глазами, высокими скандинавскими скулами (от его матери) и чувственным ртом: на него бы глазели, разинув рты, будь он даже обряжен в какое-нибудь старье. Он работал у дизайнера по имени Андреас – где-то на Кингз-роуд, шил рубашки и пиджаки, но его мастерство и чувство стиля далеко превосходили тот уровень, которым он ограничивался на работе. Все свои костюмы он создал сам, и они все были просто потрясающими. НЕОБЫКНОВЕННО талантливый парень, этот Фредди.
И интересный, тоже. Он рассказывал потрясающие истории. Одна из лучших, какие я помню, – о том, как он снял полисмена в Холланд-парке. Фредди был (тогда или до того) мальчиком по вызову, и отсосал ему прямо там, на месте, в униформе. Что за вид: сине-черные штаны спущены, дубинка болтается взад и вперед, а священный шлем повешен от греха подальше – на забор.. О, боже! Ну почему у вас никогда нет с собой фотоаппарата, когда он так нужен?!
Приятели Фредди тоже были нечто. Например, этот роскошный Мики Кинг – бирюзовые кельтские глаза, каштановые волосы, – доставивший мне весьма личное удовольствие где-то в начале 1971 года. Позднее он совершил ужасную ошибку: он был мальчиком по вызову и как-то принялся шантажировать одного полковника. Когда полковнику надоело платить, он послал пару своих ребят уладить эту проблему. Они так и сделали. Мики закололи штыком, и он стал первым из моих погибших любовников.
Затем, Мэнди: еще одна роскошная личность, жившая на лезвие бритвы. Она зарбатывала деньги, как очень дорогая девочка по вызову – для арабов, и большую часть денег тратила на разнообразные сорта амфетаминов. Фредди наряжал ее под Мерелин Монро или Бетти Грэбл , или еще кого-нибудь из числа его икон, и она устраивала такие выходы в “Сомбреро”, что у вас просто перехватыало дух. К тому же она была замечательной актрисой, и оставалось в образе весь вечер, придумывая разные замечательные импровизации, пока общалась с нами. Что за красавица, что за трип!
Еще одной манекенщицей Фредди служила его малолетняя подружка Даниелла. В “Сомбреро” ее прозвали “негативом” – из-за ее белых волос, окаймлявших кофейное лицо, и огромных прекрасных черных глаз. Ее родители были индусы, и она воспитывалась в весьма респектабельном северном пригороде Лондона, а когда впервые появилась в южном Кенсингтоне, то мгновенно прославилась. Она влюбилась во Фредди и в его друга Антонелло – парикмахера – и заступила на эту сцену: в гей-жизнь, наркотики и работу. Фредди с Антонелло сделали ее своим личным куклой-манекеном, создавали специально для нее одежду и экспериментировали с ее волосами: на этой недели они были розовыми, на другой – голубыми, в субботу вечером – красными, а в воскресенье – снова, как обычно белыми, и она все это покорно сносила. У нее был самый сильный кокни-акцент, какой только можно вообразить, и она принимала слишком много “красненьких” и прочих расслабляющих, чтобы оставаться спокойной перед лицом превратностей всей этой сцены и перед лицом зрелищных закидонов ее бойфренда. Она страстно обожала Фредди-боя, и, хотя каждый из них вполне свободно перемещался внутри “сомбреровской” сексуальной арены, они называли друг друга “мой парень” и “моя девушка” и, в общем, действительно были парой. Я любила Даниеллу – она была просто прелесь, и Фредди я любила тоже.
Не в физическом смысле. В те времена я рассматривала секс, как игру в завоевательницу, поэтому мои настоящие друзья исключались из списка моих секс-партнеров, а Фредди очень быстро сделался моим лучшим другом. Думаю, и Дэвид любил его не в физическом смысле, хотя у него могли быть такие поползновения. Я не замечала, чтобы Фредди был в него влюблен. Нет, для Фредди все это было настоящей работой, настоящим спектаклем, настоящим бизнесом.
После того как мы нагляделись на множество его “великих появлений” в “Сомбреро” и полностью осознали глубину его стиля, и когда Дэвид захотел использовать некое, создаваемое Фредди, завораживающее волшебство, меня вдруг осенило: если бы Фредди стал нашим человеком – получал от нас деньги и денно и нощно присутствовал у нас дома – мы бы от этого невероятно выгадали. Мне не нужно было бы таскаться покупать одежду и ткани для Дэвида и остальных парней и корпеть над дымящейся швейной машинкой, и мы не были бы зависимы от фасонов, доступных в магазинах: у нас был бы свой эксклюзивный, потрясающий дизайнер. Мы бы подняли этим общий уровень нашего творческого потенциала на несколько очень важных ступеней. У нас появился бы “патент” на собственный стиль, а сшитая специально для нас одежда сидела бы гораздо лучше всего, что мы могли найти в магазинах; ее можно было бы получить быстро – такую как надо, изменять по своему вкусу, быстро чинить, и т.д. и т.п.
Эта замечательная идея прекрасно сработала, когда успех Дэвида и его имидж сошлись вместе. И Фредди был в этом ключевой фигурой.
Как и весь “Сомбреро”-икспириенс. Для Дэвида он стал поворотным. Он открыл для себя новый мир, новую аудиторию – людей, которые, если они не отрывались в “Сомбреро”, работали на неэлитных, не требовавших образования местах: они были раскованнее, чем детки из колледжей, более прямые, гораздо больше понимали в танце, умели знойно выглядеть, выставлять напоказ свою сексуальность, к тому же здесь – в “Сомбреро” – они были большинством.
Я не думаю, что Дэвид сразу же разглядел все открывшиеся возможности, по крайней мере, в коммерческом смысле, но он несомненно просек всю эту сцену и очень быстро приспособил ее язык (в конце концов, он был не так уж далек от его собственного).
“Сомбреровские” люди начали снабжать Дэвида топливом очень быстро; материал на “Hunky Dory” – альбоме, над которым он работал в начале и середине 1971 года – напрямую подпитывался их жизнями и взглядами на жизнь, а затем возвращался прямиком к ним, пропутешествовав сквозь его сознание. Я была первым человеком, которому он играл эти песни, а Мик Ронсон чаще всего – вторым, но Фредди, Даниелла, Мэнди, Антонелло, Мики Кинг и остальные “сомбрерщики”, тусовавшиеся в “Хэддон-Холле”, если не находились в “Сомбреро” или на работе, были следующими. Их мнение значило для Дэвида очень много. Если бы Фредди забраковал какую-нибудь из его песен (чего, вообще-то, ни разу не произошло), сомневаюсь, чтобы Дэвид стал ее записывать.
Все это было совершенно естественным процессом: Дэвид услыхал голоса, взывавшие к нему, подпитался их энергией, ответил им и вернул полученное вдохновение, создав некий цикл.
Его творческая сфокусированность обострилась, и курс его карьеры сменился. Не столько в плане конечного назначения – целью по-прежнему была поп-звездность, – сколько в методе. Он прекратил волноваться из-за того, будет ли Би-би-си крутить его новый сингл, или продержится ли радио “Кэролайн” достаточно долго, чтобы обеспечить ему популярность, или достаточно ли прилипчивы его мелодии для “Top of the Pops”. Вместо этого он начал концентрироваться на том, чтобы дать своим новым союзникам за их деньги такое шоу, какого никто, кроме него, больше не мог им дать, и доверять полученному от них резонансу. Он делал то, что Ху сделали для модов, что Грэйтфул Дэд сделали для хиппи, и что после него Секс Пистолз сделали для панков: подключился к новой растущей коммуне, завоевал ее любовь, дал ей ее гимны, популяризировал ее ценности и поднял на вершину.
Впрочем, не все то, что Дэвид притаскивал с собой домой из “Сомбреро”, имело ключевое значение для его карьеры. Как-то ночью – помню этого ребятенка очень хорошо – мы вернулись в “Хэддон-Холл” вместе с очаровательным юным испанцем (в “Сомбреро” было полно континенталов), и завалились с ним в постель.