— Спасибо, — помертвевшими губами сказал Степан, вспомнив следы пьянства на лице бородача в тот вечер, когда он, Степан, получил из его рук материал о плотине.

Немного соснувшая под утро, Татьяна Николаевна вошла в комнату с запотевшим кувшином молока, открыла ставни и впустила свежий воздух, по которому изголодалась грудь. За завтраком она не сказала ни слова о своем муже и о судьбе его проекта; она говорила о школах, о тяжелом положении русских и татарских учителей, которым сельобщество так неаккуратно выплачивает четыре пуда зерна в месяц, о совершенно жалком состоянии татарской школы в Верхнем Бекиле, по поводу которой старый Айерлы и местный мулла издали устный приказ: «Школы нужны лишь для того, чтобы дети правоверных изучали коран. Поскольку в советской школе не учат коран, то, следовательно, эта школа не нужна и презираема». И родители не пускают детей в школу, она пустует.

Утро совсем разгорелось, когда Косницкий и Степан поравнялись с серым коническим камнем, поставленным на том месте, где был найден зверски убитый селькор Голышев, изрезанный, неузнаваемо изувеченный, с простреленной головой и грудью. Степан прочитал надпись на шершавом камне: «Здесь погиб от руки подлого классового врага селькор Матвей Голышев, пламенный борец за правду. Вечная ему слава!»

— Прежде чем пройти к вам домой, простимся здесь, Егор Архипович, — сказал Степан. — Обещаю вам сделать все, что в моих силах. Ни одно слово, услышанное мною, не пропадет. Обещаю вам… возле этого камня. Спасибо вам за помощь!

— И вам спасибо, — ответил Косницкий с доверчивой улыбкой на уставшем, побледневшем лице. — Главное, нельзя дать плотину Верхнему Бекилю. Нельзя! Уж если мы можем строить, так надо строить не для врагов, а для бедноты, для пролетариев… Жаль, что я сунулся со своей запиской в окрисполком, к Шмыреву… Надо было сразу в газету. — Он снял кепку и во всю силу пожал руку Степана. — Жаль, что уезжаете. Вам бы еще денек-два у нас погостить — еще и не то узнали бы!

— Нет, надо ехать в Черноморск, надо действовать.

Вдруг стало жутко за этого человека, который стоял возле серого камня, поставленного на крови, и смотрел в сторону Нижнего Бекиля, бессознательно, немного по-детски улыбаясь.

— Не хочется вас оставлять, — сказал Степан. — Здесь трудно… Берегите себя, не идите на явную опасность, как этой ночью… Но скоро придет помощь, и вам станет легче…

— Нет, уже стало легче, — благодарно возразил Косницкий. — Когда вышел «Маяк» с этой заметкой, в домах было просто отчаяние, будто людям объявили смертный приговор. А теперь Нижний Бекиль услышит, что дело еще не решено окончательно, что возможно другое решение.

— Так и будет! Правда возьмет свое.

В лучах раннего солнца дома Нижнего Бекиля стали розовыми — приплюснутые мазанки с плоскими крышами. Но теперь тихая деревня уже не казалась Степану безлюдной, он ощущал жизнь каждого человека этого поселения возле речушки, выпитой садами и плантациями Верхнего Бекиля, он знал думы этих людей, истосковавшихся по справедливости. И у Степана была лишь одна забота: донести их обиды и чаяния до газетного листа, чтобы надежда, уверенность скорее сменили отчаяние и безнадежность, посеянные его неосторожной рукой.

Немного отдохнув в доме Косницкого, не позволив себе ни минуты сна, чтобы не расклеиться, Степан выехал в Черноморск. Возницей на этот раз был старший сын Косницкого, славный паренек, всерьез считавший себя вполне взрослым.

8

Дома Степан прежде всего принялся за докладную записку на имя Абросимова — точный рассказ обо всем виденном и слышанном в Бекильской долине — и не отрывался от письменного стола до вечера. Раиса Павловна поняла, что у сына в руках важное и спешное дело, по-видимому касавшееся и его лично. Она стала неслышной и невидимой в доме и, кажется, ни разу не вошла в комнату сына, но у своего левого локтя Степан находил то горячую котлету, то яблоки, то стакан крепкого чая. Легкие пальцы матери мимоходом касались его волос — невольная материнская ласка, которую обычно мы не замечаем, чтобы потом, много времени спустя, припомнить и оплакать, как сокровище, неоцененное и потерянное навсегда.

Закончив работу, перечитав записку от слова до слова, Степан позвонил в редакцию своему другу, помощнику. Как дела у Одуванчика? Все в порядке. Они тотчас же прервали телефонный разговор и через полчаса встретились на бульваре. Одуванчик был взвинчен, что выражалось в какой-то поистине торжественной, натянутой серьезности. Вот кому конспирация пришлась по душе, как удивительная игрушка! Рассказывая Степану о своих успехах, поэт то и дело озирался, будто за ним шпионил каждый лист сирени в пустынной аллее.

Заметку о земском конкурсе на лучший проект оросительных сооружений Одуванчик легко нашел в «Вестнике». О проекте К. Ф. Захарова в заметке сказано только то, что он отклонен решением жюри, как невыгодный и не отвечающий конкурсным условиям. За проект Верхнебекильской плотины премирован П. В. Стрельников. Все!

Что касается докладной записки Косницкого, то с этим делом пришлось повозиться. В окрисполкоме Одуванчик узнал, что записка без особого промедления была передана Шмыревым в комиссию Васина. Видел ли ее Стрельников? Да, видел, и не только видел.

Случай любит помогать журналистам. Одуванчик, к своей радости, узнал, что секретарем ирригационной комиссии в разбухшем аппарате окрисполкома пристроился некий Гошка Селезнев, его школьный товарищ. Он сообщил Одуванчику, что запиской Косницкого с ведома Васина завладел Стрельников и держал ее у себя до тех пор, пока комиссия сельхозбанка не приняла решения по поводу Верхнебекильской плотины. Ясно? Бородач на время устранил записку Косницкого со своего пути… После этого записка была возвращена Стрельниковым в комиссию Басина, что и нашло свое отражение в журнале входящих бумаг. У Басина записка не задержалась и была переслана Водострою, вновь организуемому тресту, а вернее, вновь организуемой кормушке для бездельников. Зачем Басин перебросил записку в Водострой? Конечно, на заключение. В Водострое помощником управделами работает одна девушка… Короче говоря, Одуванчик своими глазами видел оригинал заключения, подписанный самим Куриловым. Прелюбопытный документ! Курилов пишет, что вопрос о строительстве Нижнебекильской плотины пока на повестке дня не стоит, так как в первую очередь намечено сооружение Верхнебекильской плотины. Это, называется, товарищ здорово разобрался в вопросе! Он либо не понял, что проект Захарова отменяет проект Стрельникова, либо прикинулся дурачком.

— Ушел ответ Курилова в комиссию Басина?

— Должен был уйти сегодня.

— Ты не спугнул их? Нужно, чтобы они довели свою канцелярскую возню до конца. Мы припомним Курилову его бюрократическую выходку!

— Не беспокойся, все было сделано шепотом. Берусь следить за движением бумажки и информировать тебя… А ты съездил удачно? Раскопал что-нибудь?

— Да… Я мог бы рассказывать до утра обо всем, что узнал… Лучше прочитай вот это.

Читая записку, приготовленную Степаном для Абросимова, Одуванчик то и дело подпрыгивал:

— Просто не верится!.. Чертовщина!.. Ужас!.. Неужели так и есть? Слушай, Степка, ведь это бомба, завернутая в бумагу… Замечательный материал! Вот увидишь, Абросимов огласит его на партийной конференции. Да, матерьялец! Недаром, значит, в газетах пишут о глухих углах, где хозяйничают кулаки. Ах бандиты!

— Как дела у Дробышева? Что с девочкой?

— Ничего не знаю. В редакции он сегодня не был. Вероятно, с Дуськой плохо.

— Едем к нему!

В трамвае они молчали; когда вагон перебирался по соединительной ветке на Слободку, Одуванчик толкнул Степана локтем:

— Помнишь три вагона! Честное слово, я вспоминаю все до мельчайшей подробности каждый раз, когда еду в трамвае.

— Да, получилось неплохо.

— Зачем скромничать! Мы с тобой сработали потрясающе — восстановили сквозное трамвайное движение по городу! Если бы людская благодарность всегда была соразмерена с заслугами героев, новый монумент уже украсил бы Черноморск.