— Я тогда еще не работал в «Маяке». Кто убийцы?

— Осталось неизвестным… Кто убил? Да те же голубчики, которые стреляли в меня и председателя выездной сессии суда, когда мы ехали по этой дороге. Мы расторгали кабальные сделки, заключенные в голодный год. Я был народным заседателем в Верхнем Бекиле. Вот кулачье и вздумало нас попотчевать… Из обрезов били. Эти обрезы еще заряжены, ясное дело.

— Значит, война, Егор Архипович…

Косницкий через плечо бросил недобрый взгляд на удалявшиеся сады Верхнего Бекиля, скулы на его лице обозначились резче.

— Кулацкая крепость, — сказал он. — Кулаки-татары и немало русских. Крепко держат в руках своих людей зависимых. Сельсовет сплошь кулацкий. Во всем Верхнем Бекиле ни одного коммунара, ни одного комсомольца. Есть мечеть, есть церковь, мулла и поп, два друга, играют в одну дудку… Каждый год несколько стариков ездят в Мекку. Кулаки, националисты, мечтающие о присоединении к Турции. Многоженцы… Сегодня в Нижнем Бекиле наши люди расскажут вам такое, что мне придется подтверждать их слова клятвенно.

— В газетах много пишут о кулаках.

— Читать об этом зверье или столкнуться с ним вплотную — разные вещи.

Тарантас ехал мимо хаотического нагромождения глыб красного гранита. Некоторые из них высились, как крепостные зубцы. Отсюда стреляли в Косницкого те самые люди, которые убили селькора Голышева. Мимо этого гранитного бастиона Егор Архипович, сокращая дорогу, ездил в город с опасностью получить пулю в спину. Теперь уж; Степану стало стыдно за свою усмешку по поводу конспирации.

Агроном вгляделся в даль и улыбнулся своей застенчивой и простодушной улыбкой. Два белоголовых и босоногих мальчонка бежали им навстречу, оставляя за собой длинные облака пыли.

— Мои пострелята, — сказал Косницкий. — Вы их видели в прошлом году, когда приезжали ко мне… Ну, горобцы, забирайтесь на колесницу! Узнаете дядю? А он вас и не узнал. Здоровые лайдаки выросли!.. Ты, Владик, возьми кнут, а ты, Сева, держи вожжи. Я барином поеду.

Он откинулся на спинку сиденья, скрестив руки на груди, с гордостью отца, вырастившего двух помощников.

Сквозь зелень сада, обнесенного каменной оградой, уже виднелись строения Сухого Брода, бывшей помещичьей экономии, крытые поседевшей от пыли марсельской черепицей.

6

Степан отправился в Бекильскую долину, зная, что ему не надо будет ничего писать: только собрать материал, только быть следователем общественности, посланцем гласности. Итак, следователь… Ничего особенного. Каждому журналисту в особо сложных, запутанных обстоятельствах приходится превращаться в следователя, если нужно собрать факты неофициально, без шума, не настораживая до времени враждебные силы. Но не всегда, далеко не всегда журналист может удовлетвориться лишь ролью следователя. Бывает так, что факты, нашедшие место в его блокноте, неотделимо срастаются с его душой, наполняют его жаждой отклика и действия…

У Степана не сохранился блокнот, содержавший записи о поездке с агрономом Косницким, но запомнилось многое и навсегда, как запоминается все необычное, горькое и ранящее сердце.

Запомнилось то, как неохотно Клавдия Ивановна, жена Косницкого, добродушная, гостеприимная женщина, отпустила вечером мужа в Нижний Бекиль, как настойчиво уговаривала она Егора Архиповича и Степана отложить спой поход до завтра, отдохнуть, спокойно переночевать.

— Мой-то всю ночь с Мишуком толковал, когда чоновцы возле Бекиля лагерем стали, — сказала она Степану. — Потом в город поехал, и днем не спал, и опять ему ладо… Никуда Нижний Бекиль не денется. А я шашлык зажарю, легкое вино есть. — Убедившись, что все эти соблазны бессильны, она примолкла, проводила мужчин до ворот усадьбы и на прощание многозначительно проговорила: — Смотри, Егорка, доходишься… Хоть камни обойдите, не лезьте наобум Лазаря.

Она говорила о тех камнях, из-за которых кулаки обстреляли Косницкого.

— Брось, Клаша, — мирно ответил Егор Архипович. — Степан Федорович троих стоит, да и я, кажется, не маленький. И пушка есть.

Пушкой он называл свой револьвер старинной и, вероятно, совершенно бесполезной системы.

— И ведь темно, — добавил Степан.

— Они, проклятые, и в темноте видят, — тихо и угрюмо проговорила Клавдия Ивановна.

А ночь была темна. Она была так темна, что, когда Степан, сделав десяток шагов по дороге, обернулся, он уже не увидел Клавдии Ивановны, хотя она была в светлом платье и еще стояла у ворот. Бесчисленные звезды висели над самой головой, большие, яркие, и все же не было того, что поэты называют светом звезд. Их зеленоватые лучи не могли пробиться сквозь тьму, лежавшую на земле. Тьма? Это было не только отсутствие света, это было некое вещество, неощутимое и в тоже время существующее. Косницкий шел рядом, но Степану порой казалось, что он один, что его сопровождает лишь звук чьих-то шагов.

— Почему так темно? — удивился он.

— Дело к осени. И луна еще не скоро взойдет… К тому же мы в котловине. Предметы на фоне земли теряются… — Косницкий прервал себя: — Тише!

В ту же минуту из темноты вырвалась наглая гармошка, заревел пьяный голос:

А я несчастная

Торговка частная…

— Молодежь гуляет, — сказал Степан.

— Черт!.. — ругнулся обеспокоенный Косницкий. — Негде ей здесь гулять… Не гулянье это…

Люди надвинулись из темноты. Гармошка резко вскрикнула, всхрапнула и умолкла. Напрягая зрение, Степан разглядел нескольких человек — троих, четверых, — трудно было сказать, сколько именно их было.

Один из них подошел вплотную к Косницкому.

— Стой, кто идет? — чисто по-русски сказал человек. Голос был молодой, звонкий, задорный.

— А, это ты, Ахмет, — спокойно ответил Косницкий. — Гуляешь, Ахмет?

— Селям, эфенди!.. Гуляю, видишь… Я молодой, мне можно, а ты старый, зачем поздно гуляешь, спать нужно… — Теперь Ахмет явно утрировал татарский акцент, ломал слова. — В гости собрался, эфенди?

— В гости, — ответил Косницкий.

— Все в гости ходишь? Ночью в гости ходишь? — насмешливо переспросил Ахмет. — С городским кунаком в гости ходишь?

Чиркнул кремень зажигалки, вспыхнул огонек, и Степан увидел в одной пяди от себя юношеское лицо, красивое, с большими глазами и черными тонкими, будто нарисованными, усиками. Если бы не эти усики, Ахмета можно было бы принять за девушку.

— Не свети в глаза, — сказал Степан, сильно дунув на коптящий огонек зажигалки, и лицо Ахмета скрылось в темноте.

— Не ругай, товарищ! — извинился Ахмет. — Тоже в гости идешь? Ну иди, иди. Ждут тебя, да? — И рассмеялся сухим, деланным смехом.

Ни один из спутников Ахмета, стоявших в стороне плотной группой, не подал голоса. Косницкий и Степан пошли дальше, ожидая удара в спину. Нет, все сошло благополучно.

— В гости пошли! — насмешливо, злобно бросил им вслед Ахмет снова чисто по-русски и добавил что-то по-татарски.

— Вы знаете татарский? Что он сказал? — шепотом спросил Степан.

— Трудно даже перевести… Угроза… Пословица такая — вроде повадился кувшин по воду ходить. — Егор Архипович с досадой сплюнул: — Все-таки пронюхали, подлецы! Удивительное дело! Говорил я в Нижнем Бекиле только с моими верными людьми… кажется, все втайне, а вот же… Значит, кто-то шепнул Ахметке, что мы ночью в Нижний Бекиль пойдем… Неплохо разведка поставлена!

— Что за парень этот Ахмет?

— Один из сыновей Айерлы. Негодяй! Вы слыхали о проводниках-татарах? О тех, которые возили в горы скучающих барынек-курортниц. Самый растленный народ был, избалованные мерзавцы. В начале нэпа Ахмет и еще несколько таких же молодчиков попытались возродить этот промысел. Милиция собрала их, посадила на арбу и но этапу отправила на родину. Теперь Ахметка здесь пакостит… Жив не буду, а я его выживу!

— Что он натворил?

— Многое… Последняя его мерзость — изнасиловал одиннадцатилетнюю дочь батрачки, приехавшей с Украины на виноградники. Чуть-чуть не загорелось дело, но батрачка с дочерью вдруг исчезли. Говорят, отец Ахмета, старик Айерлы, ночью увез их в Черноморск и отправил на родину. Откупился… — Косницкий спросил: — Вы заметили, что товарищи Ахмета промолчали, не подали голоса? На всякий случай остались неопознанными.