— Демобилизовался по ранению. Приехал домой. Папаша, конечно, с голодухи померший, братки и сестренка поопухшие, а поле Айерлы за десять фунтов пшена купил, урожай собрал такой — не свезти! Ну, урожай по суду отбили. Мотя Голышев, друг пролетарского народа, помог. Той Айерлы, сволочуга такой, на свои плантации ни в какую не берет, и другие кулаки тоже, как я против кабалы был и с Мотей Голышевым ходил в город доказывать… А разве земля мою семью прокормит, когда выгорает все год в год… — Его руки, сложенные, сцепленные на столе, напряглись и окаменели, вся сила ушла в эту судорогу ярости, глаза блеснули ненавистью и отчаянием затравленного человека. Сенько проговорил неожиданно тихо: — Да что же это, товарищ редактор, за что боролись? Чтобы кулацкая вошня нас мордовала? А теперь плотину собрались строить на советские деньги, чтобы Айерлы еще больше силы забрал. В газете про то написано… У Егора Архиповича я сам газету видел.
— Не получит Айерлы плотину, заметка в газете неправильная, — стал разуверять Алеху Сенько Степан, обожженный его словами. — Газета будет добиваться постройки плотины в Нижнем Бекиле, для бедноты…
— Нет, в газете написано — значит, для Верхнего Бекиля плотину построят, — упрямо возразил Сенько, но все же немного отмяк. — Я, конечно, агитирую, чтобы бедноте и середнякам в коммуну сойтись, только без плотины коммуна ни к чему. — И с тоской, с жаждой в глазах воскликнул: — Мы бы ту запруду по камешку сложили, только дай нам хоть какой хлебный паек, пока строить будем! — И снова резанул Степана по сердцу: — Вот вы говорите, для бедноты плотина будет, а почему ж это Стрельников Петр Васильевич в Верхнем Бекиле перед всем народом на сабантуе хвалился, что за один год там плотину построят?.. И в газете про то написано.
Запомнился крестьянин Андрей Васенин, полутатарин, но, как он сказал Степану, «крещеный, хотя это и глупость». Он считался лучшим мастером по обрезке фруктовых деревьев. Сад, тронутый его рукой, обильно плодоносил, хозяева Верхнего Бекиля звали Васенина нарасхват, жизнь Верхнего Бекиля была у него как на ладони. Этот человек с улыбчивым, гладко выбритым лицом и с глазами хитреца рассказал Степану многое такое, из-за него не раз карандаш скользил по бумаге. «Не сомневайтесь, Степан Федорович», — подтверждал Косницкий, и Степан продолжал записывать по-крестьянски обстоятельный, со всеми датами, именами и фамилиями, рассказ Васенина о безобразиях на кулацких плантациях, о батрачках, которые после дневной работы превращались в наложниц хозяина, его сыновей и приезжих торговцев, скупщиков фруктов, о наглых обсчетах батраков, о системе укрывательства наемной силы при проверках, устраиваемых союзами, когда день и час неожиданной проверки становились заранее известными кулакам, о кулацком терроре, сделавшем невозможным малейший протест обсчитанных, обманутых, и об Ахмете Айерлы…
— Он убил Мотю Голышева, все то знают, — твердо выговорил Васенин.
Чем дальше подвигался разговор с этим человеком, тем сильнее интересовал Степана вопрос о самом Васенине.
— А как вы относитесь к коммуне? — спросил он. — Если организуется коммуна, вы вступите в нее?
Васенин улыбнулся:
— Мне коммуна ни к чему. Я и так обернусь. У меня своя коммуна на десять батраков. — Он поднял руки с широко растопыренными пальцами. — Я не кулак. Я середняк. Мне Советская власть плохого не сделает, как я сам батрачу и батраков не держу. Только я все-таки в коммуну запишусь. А почему? Кончила Советская власть отступление. Так? Потом начнет наступление? Обязательно. А на кого? На кулака. Разве мыслимо терпеть кулацкие дела? Кулак — Советской власти вечный враг. — Он почесал за ухом, подмигнул Степану: — Война с кулаком будет, ох будет! Ну, а кто между ними заболтается, тому тоже попадет, а? Как по-вашему?
— Какой политик! — сказал Косницкий, когда Васенин ушел. — Самый грамотный в Нижнем Бекиле, тертый калач… Видите, как бережется, даже слово с вас взял, что вы его фамилии в газете не напечатаете. Не хочет открыто выступать против кулаков, но уже понимает, что с кулаками ему не по пути… Хорошо уж то, что он сейчас с нами, а не с ними.
— Много у вас здесь своего народа?
— В душе почти все, я в этом убежден, а явно… Явных активистов мало. Страх давит. Страх за свой заработок на кулацких плантациях, страх перед Ахметом. Ну и мулла, поп еще в силе. Тут такие слухи про коммуны распускают, насчет общего одеяла и общих жен…
Постучали не условным стуком.
— Как будто больше и некому, — насторожился Косницкий. — Хозяйка уже спит… Пойду открою…
Он вернулся в сопровождении старичка, маленького, сморщенного, в громоздкой папахе, в длинном, рваном и засаленном бешмете. Старик быстро заговорил по-татарски. Косницкий довольно улыбнулся.
— Он говорит, что Ахмет недавно пришел домой и завалился спать. Старик Айерлы ругал его за то, что он слишком рано ушел из Нижнего Бекиля, не узнал ни одного из тех людей, с которыми вы беседовали. Словом, обмишурился Ахметка.
— Кто этот старик? — спросил Степан.
— Хасан… Батрак Айерлы, скотник. Смотрит за его лошадьми, баранами. Вообще работает за семерых.
— Это верный человек?
— И вашим и нашим… Сейчас он очень восстановлен против семьи Айерлы. Ахмет обидел его дочь, красивую девушку. Очень обидел, понимаете! Обещал жениться, а потом отказался. Хасан надеялся на большой калым и не может простить обиды.
— Спросите у него, платит ли Стрельников за токай и яблоки, которые получает у Айерлы.
— Нет, он говорит, что Стрельников никогда не платил и не платит старому Айерлы. Сам этот Хасан не раз возил баранину, муку, вино, яблоки Стрельникову, на улицу Марата.
— Но чем объясняется такая дружба, такие подарки? Даже не подарки, а дань…
На этот раз Косницкий не столько расспрашивал Хасана, сколько спорил с ним, а Хасан все больше входил в раж, рвал бешмет на груди, ниже натягивал обеими руками папаху на глаза. Схватив Косницкого за руку, старик тащил его к столу и тыкал черным пальцем в блокнот Степана, по-видимому требуя, чтобы какие-то его слова были немедленно записаны.
— Видите ли, в чем дело… — наконец решился Косницкий. — Вопрос очень спорный, не знаю даже, как быть… Говорить об этом можно только условно… Все тают, что Айерлы и Стрельников большие друзья, почти названые братья, а подоплека этой связи непонятна… Так вот Хасан уже давно старается убедить меня, что Стрельников и Айерлы совладельцы, компаньоны по одному предприятию. Хасан утверждает, что в 1917 году, перед самой Октябрьской революцией, Стрельников и Айерлы купили у помещика Ленца около пятисот десятин земли. Эта земля находится в верховьях реки Бекиль, абсолютная пустыня. Но если будет построена Верхнебекильская запруда, то угодье получит воду и станет золотым дном.
— Как вы думаете, это вероятно… насчет земли?
— Почему же нет? Стрельников производит впечатление дельца. И, конечно, перед октябрьским переворотом Ленц не дорожился, спешил убраться за границу… Но доказательств нет никаких. Я наводил через брата моей жены справки в уездном городе Башлы, но нет никаких следов сделки, заключенной Стрельниковым и Айерлы с помещиком Ленцем. Понимаете ли, в годы гражданской войны уездный нотариальный архив исчез, нотариус умер.
— Но нужно раскопать все это дело! — воскликнул Степан.
— Меня агитировать не нужно, — сказал Косницкий. — Вся эта история хорошо показывает Стрельникова. Он ведет большую игру: построить плотину на советские деньги и сразу разбогатеть, если Советская власть не удержится… На днях выберусь в Башлы и продолжу розыски… Быть не может, чтобы память о сделке на землю Ленца исчезла совершенно.
Увидев, что Степан делает какие-то пометки в блокноте, Хасан обрадовался и, как видно, решил в знак благодарности позабавить своих собеседников. Он лихо сдвинул папаху на ухо, сел на пол и стал имитировать гребца, повторяя нараспев одно слово: «Волга, Волга!»
— Что это значит?
— Хасан рассказывает, как комиссия сельхозбанка и Стрельников гуляли в саду Айерлы. Много пили, ели шашлык, сидели в саду на коврах, пели «Вниз по матушке, по Волге» и по ночам развратничали.