Обсудили предстоящую осаду. Пушки были, а мортир в

Чиги­рине

совсем мало. Боярин пообещал прислать из Смоленска водой большую картауну. Пороха запасли вдоволь.

—

Хитро придумал немчин, — сказал гетман Самойлович, с лю­бопытством рассматривая чертежи. — Сие и есть пониженный вал по новой моде? И пушками до него не достать? Из мортир достанут, да мортир и у турок негусто. Да ты не тревожься, Пётр Иваныч! Втянется турок в осаду, тут мы с Григорий Григорьичем перейдём Днепр, да и прижмём их в чистом поле. Только перья полетят. Сила у нас нынче большая.

Ландельс ждал его на постоялом дворе, заварив крепчайший кофе. Сие важное дело Александр слугам не доверял.

—

Ну как? Принят наш прожект?

—             

Принят, — устало вздохнул Гордон. — Другого-то нету. Кажется мне, воевода скрывает что-то. Слышал я, у государя большие споры шли, стоит ли воевать за

Чигирин.

Патриарх Иоаким уговаривал от­дать туркам левый берег, избежать войны. В сием спектакле у нас роль вспомогательная: связать и отвлечь турок. А главный удар за Ромода- новским. Он и решит всё.

Щеголеватый, сухой Ландельс слушал внимательно, пощипывая тонкий ус. Алекс почти не знал русского и в интригах местных разби­рался плохо.

—

Вам письмо из дома, — сказал Александр.

Патрик схватил пакет и торопливо сломал печать.

—             

Что пишет Кэт? — спросил Ландельс. — Все ли здоровы?

—

Пока слава Богу. Фон Берг, гувернёр, жалуется на старших ребят. Много шалостей, мало усердия. Пора отправить старшего, Джона, в Англию. Братец Александр там его пообтешет.

Ландельс слушал с затаённой болью. Больше полугода он не имел известий от своих, из Риги.

—             

Я всё думаю, — тихонько заметил он, — может, купить домик в Немецкой слободе, перевезти семью поближе.

Полковник отложил письмо и кивнул:

—             

Безусловно! Я, пока не женился, жил здесь, как собака. Свой дом — великое дело.

—

Вам здорово повезло с Катрин, Патрик.

—             

Не спорю, — ухмыльнулся в усы Гордон. — Недаром же я два года добивался её.

За Пселлом полк остановился в селе Никольском. Иван, недавно назначенный квартирьером, отметил для себя и друзей опрятную белую мазанку на самом краю села.

Разместив драгун по хатам, Бекбулатов и трое поручиков, нако­нец, пошли на ночлег.

Невысокая хозяйка вытащила из печи горшок, выложила кара­вай хлеба, поставила торель с кислой капустой.

—             

А горилка-то е? — спросил Сёмка Остапенко, тяжёлый, зверо- видный мужик.

—

Звиняйте, панове,

нема, — низко поклонилась хозяйка.

—

Не жадничай, Сёмка! — сказал Иван и вынул баклажку. — По паре глотков своей найдём.

—

Кулеш хорош! — хвалил Лёха. — Жирный!

Управившись с кормёжкой, усталые мужики отправились на се­новал спать. Только Иван остался в избе. Неторопливо высек огонь, раскурил трубочку.

—

Как тебя величать, хозяюшка?

—

Мотрей кличут.

—

Матрёна, значит. А где же хозяин?

—

Татары скрали. Поихал мий чоловик на Яблочный спас в про­шлом роки на майдан, тёлочку продать. Та и попавси цим гадам. И коня увели, и телегу. Осталась я,

чи

вдова,

чи

мужняя жена.

Хто

знает? Может, продали

його

в Туретчину, в рабство, а может,

вже

прибрал Гос­подь, отмучился

мий Остап.

Господи, Боже

мий!

— вздохнула Матрёна. —

Вже

и в нас басурмане людей

крадуть!

Тай на правом берегу давно ниякого

життя

нету. Вчистую всих пожгли и разорили. Люды сюды бе- гуть. Там пустые сёла остались. Тильки на царя надия, не даст нас в обиду татарве проклятой да черкасам.

—

Не дадим, Мотря, вишь, какая сила идёт! Да ты молись Николе Угоднику, он сирым защитник.

—             

А ты пан, сам из каких? — спросила хозяйка, с сомнением раз­глядывая скуластую рожу Ивана.

— 

Крещёный! — Ванька вынул крест из-за пазухи.— Садись, Мотря, поближе, потолкуем.

Хозяйка, помедлив, присела на дальний край скамьи. Иван по­двинулся и приобнял женщину.

Утром, покачиваясь в седле, Лёха спросил друга:

—

Как тебе старушка?

—             

Да какая она старуха? Тридцать лет, молодайка ишшо. Да на чужой сторонке и старушка — Божий дар.

Чигирин

Богдан

Хмельницкий сделал безвестный

Чигирин

столицею Украины. На высоком холме, сложенном из жёлтых, плотных песча­ников, выстроил крепость. Каменные башни и высокие стены видны издалёка. Пониже — деревянный кремль нового замка. На широком склоне, у реки Тясмина, стоял окружённый валами город. Укрепления с прошлогодней осады никто не ремонтировал. Так и зияли проло­мами дубовые стены. Заехав к царскому наместнику боярину Ртищеву, Гордон с Ландельсом пошли осматривать укрепления.

—

Работы тут. — вздохнул Гордон, — копать и копать. Надо при­вязать наши планы к местности.

Назавтра Гордон вешками наметил рвы и разделил между пол­ками участки обороны. Кроме драгун, в Чигирин пришли четыре полка стрельцов да пять казачьих полков гетмана.

Ландельс посадил Бекбулатова копировать планы и разрезы. Иван старался. Надо было обеспечить чертежами каждого полков­ника.

Всех лошадей Гордон отрядил на подвоз брёвен для палисадов и дёрна для облицовки фасов крепости.

Господа полковники жаловались Ртищеву: дескать, проклятый немчин томит людей зряшной работой. Но все знали: армия визиря Кара-Мустафы уже перешла Дунай, и работали на совесть от зари до зари.

Ваня, писарь и квартирмейстер, устроил начальство в большом поповском доме в Новой крепости. А сам с друзьями поселился у дья­кона Парфена, в городе.

Изба у дьякона большая, да и семейство немалое: шесть дочек. Дьяконица больше на печи лежала: ноги отказали, ходила по дому на костылях. Всё хозяйство тянули старшие дочки. Вечером, когда уста­лые мужики приходили с работы, кареглазая Ксана с косой ниже пояса выставляла на стол чугун жирного украинского борща со свёклой, с мо­лодой крапивой, резала большими ломтями ароматный пшеничный хлеб. Мужики на девушку заглядывались. Но ей, похоже, приглянулся тихий Лёха. Как-то, выйдя покурить на свежий воздух, Ваня услышал негромкий разговор за углом хаты.

Выглянул: точно, Лёха с Ксаной.

—

Чи

у вас жинка

дуже

гарная, пан поручик? — журчал быстрый говорок Ксаны.

—             

Нету у меня жинки. Холостой ещё.

—             

Ей-богу? Видать, обманываете. А батька е? А маты?

«Пропал Лёха, — подумал Иван. — От такой дивчины не уйдёшь.

А хороша!»

Через пару дней спросил друга:

—             

Ну что, когда свадьба?

Лёха помрачнел:

—

Живым бы уйти отседа. Знаешь, как тут в прошлом году страшно было? Чует моё сердце, нынче будет не легче. Даст Бог, оста­нусь жив, посмотрим.

Иван призадумался:

—

Оно, конечно. Турок идёт с большой силой. С ним крымский хан с ордой, молдавский до волошский государи. Бают, янычары — ру­баки отчаянные. Ну, Господь не выдаст, свинья не съест. Знаешь, Лёха, я нынче целые дни сижу с этим немцем. С Ландельсом тоись. Он по- нашему ни бельмеса, так я его учу понемногу русскому. И немецкий пе­ренять стараюсь, много уже понимать начал! Вернусь живой, так в Иноземном приказе подьячие, знающие язык, во как нужны! Без ино­земцев нам войска настоящего не устроить. Подполковник-то мужик неплохой. Въедливый, правда, и чистюля страшный. Увидит грязь в бумаге, так и взовьётся! А добрый. Намедни снял с шеи серебряный складень и показал. Я-то думал, икона. А там парсунка, махонькая. На кости так тоненько нарисовано: баба евойная и двое детишек. Краса­вица! Тоскует он по своим-то. Всё письма пишет.