Пришла весть: Ромодановский с гетманом побил татар и турец­кую кавалерию. Все обрадовались, думали: скоро конец осады. Но армия по приказу государя встала в тридцати вёрстах, ждать подмоги. Князь Черкасский вёл татарскую и башкирскую конницу.

Казак перебросил через ограду грамоту от Юрки Хмеля полков­никам и сотникам:

«Не губите себя, сдайте город. Султан вас помилует и на­градит щедро! Георг Гедеон Вензик Хмельницкий, князь Украинский».

Да Юраска — ведомый пустозвон и горький пьяница. Кто ж ему поверит? Грамоту отослали воеводе.

Турки готовили мину у Крымских ворот. Гордон велел вырыть глубокие ямы и галлереи под валом. Его ещё раз ранило: сильно по­вредило нос и подбородок.

Мучила жара. Дождя не было с середины июня. Пруды пере­сохли, и даже грязь на дне покрылась сухой коркой. Гордон приказал ежедневно заполнять водой пожарные бочки, но водовозы не успе­вали. 28-го с утра турки притихли.

Только на батареях суетилась прислуга, да поднимались столбы

дыма.

—

Какую там пакость басурманы задумали? — заметил Лёха, вы­тирая пот. — Как мыслишь, Генрих?

Генрих ван Дорен, плотный, русоголовый канонир, пожал плечами:

—             

Увидим.

Гордон тоже был обеспокоен. Долго смотрел в подзорную трубу. За эти дни полков-ник почернел, морщины на щеках выступили резче.

—

Турки калят ядра! — сказал он капитану Фишеру. — Хотят под­жечь город. Распорядитесь, чтоб водовозы заполнили всё, что воз­можно. Не дай Бог, ветер.

В два часа пополудни началась канонада. Сразу заполыхали со­ломенные крыши. Гордон послал весь резерв, триста стрельцов, ту­шить. Куда там! Загорелась шатровая Вознесенская церковь, высокая, деревянная красавица. Поп с причтом торопливо выносил иконы.

С полудня потянул жаркий крымец. Пучки горящей соломы и го­ловни легко перелетали с крыши на крышу. Пожар уже охватил полго­рода. Много народа уехало раньше, остальные грузили спасённый скарб на телеги. Дорога к Днепру была ещё свободна.

—

Что делают, гады! — выругался Лёха. — Заряжай, Генрих! Вда­рим по их пушкарям.

Присев за лафетом, ван Дорен сосредоточенно направлял длин­ную, привезённую ещё Хмельницким пушку. Ядро ударило в двух саже­нях от большой мортиры.

—             

Рехтс. — проворчал Генрих, — нох айн маль! Фойер!⁵

Второе ядро угодило в лафет. Прислуга полетела в разные сто­роны.

Под вечер, прикрываясь фашинами и мешками с шерстью, янычары пошли на штурм пониженного вала. Драгун забрасывали кам­нями и ручными гренадами. Но гренад уже не боялись: их тушили мок­рой рогожей или сбрасывали в нарытые ямы. Турки отступили с большими потерями.

В сумерках смертельно усталый Лёха пошёл домой. Но там только русская печь чернела на пожарище. Рядом, возле уцелевшей баньки, рыдала в голос дьяконица. Ксана с сёстрами разбирала и раскладывала по кучкам спасённые из огня вещи. Парфён, в прожжённой на спине рясе, сидел на бревнышке. Молчал. Курил. Лёха присел рядом:

—             

Куда теперь, отец дьякон?

Парфён сплюнул:

—             

А некуда. У сестры в Никольском муж пономарём. Так хата ма­хонькая, а детей восемь душ.

Там и лечь негде. Ну, трёх, может, четырёх Настя примет. А остальных куда?

Лёха почесал в бороде:

—

Вот что, отец. Делать нечего, придётся венчаться без роди­тельского благословения. Во время Ксана заставила меня написать ба­тюшке. Законную-то жену матушка примет. Да и младших девочек можно с ней отправить в Духовщину. Матушка у меня — добрая душа. Михайловская церковь, что в верхнем замке стоит, не сгорела?

Ксана стояла невдалеке, как каменная, прикрыв рот платком, — только глаза горели.

Фишер дал поручику Куницину на венчанье полдня и ночь. Утром Лёха довёл семью до городских ворот, поцеловал жену:

—             

Останусь жив, встретимся.

На рассвете турки снова начали штурм пониженного вала. Рус­ские едва отбились! Гордон пошёл к Ртищеву: пришла пора сменить драгун: уж очень большие потери. Стрелецкие полковники просили Гордона продержаться ещё сутки, но наместник приказал сменить.

В девять часов драгуны ушли. Скоро турки обрушили на вал огонь семи батарей. Янычары снова пошли на приступ и вышибли стрельцов, тут же разобрали и унесли палисад. Теперь полковники при­бежали к Гордону:

—             

Что делать?

«Будто я волшебник», — подумал Патрик. Ответил жёстко:

—

Сражаться! Во время поставили ретраншемент поперёк угла среднего больверка, теперь есть где зацепиться.

В два часа дня турки взорвали мину у Крымских ворот. Однако на штурм не решились.

Лёгких дней у полковника Гордона за время осады не было. Но 30-е июля выдалось из ряда вон. Утром солдаты рыли ход для контр­мины и наткнулись на турецкий подкоп. Под землю не полезли, по­боялись. Бросили гренаду. Галерея обрушилась.

В полдень донесли, что турки готовят приступ.

—

Приготовьте картечь, — сказал Гордон полковнику Корсакову. — Отведите солдат из угла

больверка,

оставьте только часовых.

Толстый увалень не спешил выполнить приказ: дескать, обой­дётся. Гордон послал к нему вестового, затем пошёл проверять сам. Не успел. Мощный взрыв поднял весь угол. Вал, палисад — всё обрушилось в ров. Пролом почти двадцать саженей. Погибло много солдат, не ушли вовремя.

Турки тут же пошли в атаку. А ретраншемент был ещё пуст, не занят нашими!

«Турки ворвутся в город!» — Гордон со шпагой в руке кинулся впе­рёд:

— За мной!

За ним бежало только восемь солдат и майор Дей. Стрельцы за­робели. На открытом месте их встретили частым огнём. Трое солдат упали сразу, майора ранило, полковника спасла кираса. А турки уже бе­жали, стараясь отрезать Гордона от палисада.

«В плен к туркам? — мелькнула мысль. — Какая нелепость! Поми­луй, Господи!»

Но тут из-за палисада выскочила полусотня стрельцов. Выставив широкую бороду и яростно матерясь, впереди бежал Корсаков — от­куда прыть взялась? — выручил.

Убедившись, что стрельцы надёжно заняли ретраншемент, Гор­дон собрал лейб-роты обоих полков и с развёрнутыми знамёнами повёл к пролому. Дружного удара враг не выдержал и ретировался. Тут, наконец, подошёл вызванный резерв. Гордон приказал всем срочно ра­ботать, закрыть пролом. С полчаса турки не стреляли, а потом нача­лось!

Вражеские пушки осыпали больверк ядрами, бруствер ретран­шемента разрушили в трёх местах, но русские не побежали. Атаку яны­чар встретили картечью и дружным огнём с флангов. Турки взорвали вторую мину под куртиной слева. К счастью, вырытые ямы погасили силу взрыва, вал уцелел, да и балки палисада были скреплены на со­весть, устояли. Янычары лезли отчаянно, не глядя на огромные по­тери. Наши не уступали. Появился кураж. Бой длился четыре часа. Полковников не осталось: кто ранен, кто бежал. Корсакова унесли с дырой в плече, у Гордона — ещё три раны в правой ноге.

У наших — сорок семь убитых, восемьдесят раненых, а всё-таки штурм отбили, выстояли. В тот день на город обрушилось 945 ядер и 328 бомб.

После пожара в городе стало трудно с жильём. Лёха с Остапенко перебрались в землянку, к своим драгунам. Иван долго ходил по верх­нему замку, пока нашёл угол.

В той же хате квартировал командир Ахтырского казачьего полка, Павел Григорьевич Давыдов. Ванька поначалу опасался осани­стого, строгого, немногословного полковника.

Но через пару дней тот попросил его отписать весточку жене в Ахтырку. Читать полковник умел, а писал с большим трудом. Любуясь красиво написанной грамоткой, Пал Григорьич вдруг улыбнулся в длинные усы и сказал:

—             

Добро! Пийдем, хлопчик, поснидаем, чим Бог послал.