Утром пошли к лагерю. Высокий забор из колючей проволоки, серые вышки с часовыми — невесело. Возле штаба лагеря дождались майора Юзиленко. Тот бегло оглядел пришедших.

—

Ко мне? Заходите.

Невысокий, пузатый Михаил Терентьевич напоминал постарев­шего плюшевого мишку, зачем-то нацепившего пенсне. Важно усев­шись за большой стол, начальник неспеша читал Танино заявление.

«Он совсем не страшный!» — подумала Таня.

Однако майор медлил с ответом.

—             

Из Москвы? Неблизкий путь. Надо бы разрешить. Да вот беда, Коровина сейчас в БУРе⁹. Свидание не положено, — сказал Михаил Те­рентьевич. Он ещё раз глянул на несчастное лицо молодой женщины, вздохнул. — Ладно! Так и быть. На три часа разрешаю! Но не больше.

Таня и Яша долго ждали в маленькой комнатке для свиданий.

—             

Как тут грязно! Небось, месяц не подметали.

Таня нетерпеливо шагала из угла в угол, чутко вслушиваясь, не прозвучат ли шаги в коридоре. Последние минуты перед встречей тя­нулись особенно долго. Яша молча сидел на табуретке у окна.

Наконец, идут! Охранник ногой распахнул дверь:

—             

Заходь!

«Мама! Отёчное лицо. Чёрные мешки под глазами. Драный ват­ник.».

Таня, заплакав, бросилась к матери, обняла, прижалась всем телом — столько лет не видела! Нескоро они смогли разомкнуть руки и посмотреть друг на друга.

—             

Тяжело тебе здесь? — спросила Таня.

—             

Ну уж нет! — улыбнулась мама. — Сперва ты рассказывай! Твоя очередь.

—             

Знакомься, мамочка! Это Яша — мой муж.

Лицо Веры Петровны посветлело. На миг она стала похожа на ту весёлую, неистовую маму Веру, которую вспоминала Таня все эти годы.

—             

Дожила! Моя маленькая девочка замужем! — радостно сказала Вера Петровна. Повернулась к Яше, пристально всмотрелась в его лицо: — Очень рада. Счастья вам, дети! Большого и долгого счастья. Но всё-таки расскажи подробно.

Мама слушала напряжённо, боясь упустить хоть слово. Требо­вала подробностей: из писем можно узнать так мало.

О лагере Вера Петровна говорила скупо:

—

Всё нормально. Работаю на стройке. Люди здесь очень хоро­шие. Просто удивительно интеллигентная публика. У меня тут замеча­тельные друзья.

Таня не отставала:

—             

Почему ж тебя перевели на общие? И за что в карцер?

Мама устало пожала плечами:

—

Обыкновенное дело. С кумом⁹ не сговорилась. Лейтенант Ко- белев вздумал завербовать меня в сексоты⁹. Уж как он жал на меня! Сперва уговаривал: «Вы ж советская женщина», — потом матерился, кулаком стучал. Ну, не могу я на друзей доносить! Он и вызверился. «Сгною!» — кричит. Сначала на общие работы послал, да не на швей­ную фабрику, а на стройку, потом, вот, в БУР. Ты, дочка, не плачь. В карцере, хоть и на хлебе и воде, а всё полегче, чем носилки с раство­ром на леса таскать.

Таня жадно целовала жесткие мозоли на маминых руках:

—             

Кто может помочь тебе? К кому обратиться?

—             

Вряд ли кто и поможет. Начальник лагеря? Юзиленко — трус. Не станет он с кумом ссориться. Может, спросить у Келадзе? Это наш начальник УРЧ¹⁰. Уж он-то все ходы и выходы знает.

Таня раскрыла мешок с тёплыми вещами и продуктами:

—             

Поешь! Ты ж голодная.

Вера Петровна отмахнулась:

—             

Успею ещё. Наемся. Наглядеться бы на тебя вдоволь!

Три часа пролетели незаметно. Пришёл хмурый охранник и увёл маму обратно в карцер. А Таня с Яшей отправились искать Келадзе.

Георгий Михайлович, пожилой, сутулый грузин с грустными гла­зами, слушал Таню сочувственно. Флягу со спиртом отодвинул с возму­щением.

—             

Что вы! Вера Петровна — мой друг. Я для неё и так всё сделаю, — сказал начальник УРЧ. Потом передумал. — За эту фляжку я её сего­дня из БУРа вызволю. Вот с общими работами куда сложнее. Кобелев совсем озверел. Разве что через Олимпиаду Степановну?

—             

А кто это?

—             

Жена Юзилевича. Наша гранд-дама и редкая стерва. Но взятки берёт. Сумеете её заинтересовать — всё сделает. Сейчас она в парик­махерской, красоту наводит. Массаж, маникюр. Попробуйте.

И вновь Яша и Таня ждали в маленькой парикмахерской, на по­тёртом диванчике.

Гранд-дама надменно восседала перед склонившейся над её ру­ками маникюршей. Роскошная чернобурка прикрывала уже заметно отяжелевший бюст Олимпиады Степановны.

—

Как же я к ней подойду? — шёпотом спросила Таня. — В жизни не давала взяток.

—

Не трусь! Я сам. Прорвёмся! — сказал Яков и достал из сумки белый платок со шкурками.

Мастерица закончила. Дама подняла к глазам холёные руки, рас­сматривая ярко-алый маникюр. Яков решительно шагнул ей навстречу.

—

Извините, ради бога, Олимпиада Степановна! Нам просто не к кому обратиться, кроме вас, — сказал он, и развернул платок.

Дама строго оглядела незнакомого лейтенанта. Потом увидела шкурки.

—             

Настоящий сур! — с восторгом воскликнула женщина, и жадно выхватила платок из рук Яши. Она поворачивала каракуль, разгляды­вая его с лица и с изнанки, ощупывала и поглаживала золотистые тугие завитки. — В самом деле, сур! И отличной выделки. Откуда у вас такая редкость?

Олимпиаду Степановну с подозрением глянула на Яшу. Но уж больно не походил на жулика этот молодой лейтенант.

—             

Не тревожьтесь. Шкурки не краденые, — успокоил её Яша.

Начальница решительно уселась на диванчик, не выпуская же­ланные шкурки из рук.

—             

Хорошо. Какое у вас дело ко мне?

—             

Дело в одной заключенной, Вере Петровне Коровиной.

—

Аптекарша, что не пошла на сотрудничество с Кобелевым! Помню. Она вам кто?

—             

Мать моей жены.

Яков кивнул на прячущуюся за его плечами Таню.

—

Понятно. Значит, надо снять её с общих и вернуть в аптеку. Сделаю, — заверила Олимпиада Степановна и торопливо засунула ка­ракуль в свой большой ридикюль. — Прелестная шляпка получится.

—             

Вы в самом деле можете помочь маме? — робко спросила Таня.

Олимпиада Степановна широко улыбнулась:

—             

Не тревожься, милочка! У меня такие связи в Акмолинске! Ко- белев и пикнуть не посмеет.

К вечеру Веру Петровну выпустили из карцера и вернули в ап­теку. Но второе свидание разрешили только на другой день, утром.

—

Ты просто волшебница, доченька! — удивлялась Вера Пет­ровна. — Такое трудное дело провернула! Я ведь совершенно не надея­лась.

—             

Да я-то тут причём? Тётя Лида ещё в Москве положила нам эти шкурки, Машин подарок. А Яша сговорился с этой страшной бабой. Честное слово, я бы не решилась. Тебе ведь уже недолго осталось, ма­мочка! Всего полгода. А потом твой срок кончится.

Мать грустно погладила Танину руку:

—

Не надейся, дочка. Не жди. При мне в нашем лагере закон­чился срок у тридцати двух женщин. А выпустили только пятерых. Остальные сидят, «до конца войны». И совершенно не понятно, по­чему выпустили именно этих, а не других.

Яша хмыкнул:

—             

Скорее всего, их выкупили. И не без участия мадам Юзилевич.

Вечером попутный грузовик отвёз Яшу и Таню в Акмолинск к

ночному поезду.

Ташкент

Приехали они рано. Из Акмолинска не успели дать телеграмму — никто не встречал. Трамваи ещё не ходили. Пошли пешком через весь город, мёрзлый, полутёмный тыловой Ташкент.

Пусто. Неглубокие арыки между тротуаром и дорогой покрыты тонким ледком. На перекрёстках — мостики. Глухие глинобитные за­боры. Стены почти без окон. На воротах надписи: «Во дворе злая со­бака». Чужой, страшный город.