Из рук моих нерукотворный град Прими, мой странный, мой прекрас­ный брат....

Девушка старалась читать совсем тихо. Но все раненые, лежав­шие на соседних койках, повернулись к ней и слушали с напряжённым вниманием.

Таня заметила это и смутилась.

—             

Пора спать! Хватит! — сказала она и вышла.

Раненые поговорили о странной медсестре, о стихах и затихли.

А Яков не мог уснуть. О Цветаевой ему когда-то говорила Дина Шапиро, лучший поэт в классе. Стихи растревожили лейтенанта. Но куда больше взволновало его лицо Тани.

«Совсем не красавица! Нормальное девичье личико. Однако стоило ей начать читать стихи, как лицо преобразилось. Будто волшеб­ный фонарик осветил его изнутри! Так странно! Вроде, обычная мед­сестра. И вдруг — глаз не отведёшь», — думал Яша.

Про Олю он уже давно не вспомиинал. Перегорело. Полгода под огнём — достаточное время в девятнадцать лет.

Яша ворочался с бока на бок, считал слонов, старался уснуть — ничего не помогало. Вдохновенное лицо медсестры стояло перед гла­зами.

После часа ночи Яша не выдержал. Встал, взял книжку Пастер­нака и тихонько вышел в коридор. Таня что-то вязала за своим столи­ком. Яша, робея, протянул ей книгу:

—             

Вам понравилось? Возьмите почитать.

Девушка улыбнулась:

—

У меня такая уже есть. Что ж вы не спите, Рабинович? При­мите порошок.

Парень взял порошок, но уходить не собирался.

—

Спасибо. Можно, я немного посижу рядом с вами? — спросил

Яша.

«Занятный парень. Не наглец. Стихи любит. Где-то теперь Валя Крулевский, моя первая школьная влюблённость?» — подумала Таня и кивнула:

—             

Ладно уж. Садись. Только ненадолго.

Скоро они уже говорили, как старые друзья. Незаметно перешли на ты. Таня расспрашивала Якова о боях, о его семье.

О фронте парень говорил с юмором, в основном, о друзьях, не о себе. Не хвастался. А вот о родных рассказывал охотно и с любовью. Видно было, что семья для него — очень много.

Потом и Яша спросил о Таниной семье, о её родителях.

Таня задумалась. Почему-то ей не хотелось врать этому милому парню так, как она привыкла врать всем.

«Соврёшь, а потом вдруг выплывет. — подумала девушка. — Скажу правду!»

—             

Мой отец, полковник Коровин, — расстрелян в тридцать вось­мом году. А мать — в Караганде, в лагере.

Таня увидела, как побледнел Яков.

«Испугался! — подумала она — Может, так и лучше».

Яша резко вскочил, потянулся к ней, видно, хотел обнять, но не решился.

—             

Бедная ты моя! — прошептал он дрожащими губами. — Как же ты вынесла этот ужас? Ты ж была совсем девочкой!

У Тани отлегло на душе. «Не ошиблась!».

—             

Приехала в Москву, к тёте Лиде. Знаешь, какая у меня замеча­тельная тётя!

Они проговорили бы до самого утра, но в 14-й палате застонал раненый.

—             

Смирнову опять плохо! — вскочила Таня. — Пойду, сделаю ему укол. А ты, Яша, ступай спать. Мы ещё наговоримся.

Она сказала это так ласково, что Яков ушёл совершенно счаст­ливый.

Дальше всё пошло быстро. В часы Таниных ночных дежурств Яков усаживался на стул рядом и терпеливо ждал, пока девушка упра­вится с делами. Так много хотелось рассказать о себе, узнать о другом!

Влюблённые взгляды юноши Таню радовали. Пока что она ми­лостиво позволяла ему любить себя. Яша ей нравился.

Через несколько дней, вечером, Таня спросила тётю Лиду:

—             

У меня лежит раненый. Большой любитель поэзии. Можно я дам ему почитать Цветаеву? Парень надёжный. Я за него ручаюсь.

Тётя глянула на Таню с острым интересом и просила:

—

Влюбилась?

—

Ну что вы, тётя Лида! Нет! — покраснела девушка.

—             

Что за парень?

—             

Лейтенант Рабинович. Из Ташкента.

Историю болезни Якова Таня изучила досконально.

—             

Еврей. Это неплохо. Из них выходят отличные мужья. И детей евреи любят. Вот что. Зайду-ка я завтра к тебе, посмотрю на твоего принца. Можно ли ему доверить Цветаеву, и не только.

Таня смутилась:

—

Вы поаккуратнее, тётя Лида!

—

Зачем? — рассмеялась тётя. — Так прямо и спрошу:

«Позвольте узнать, господин Рабинович, честные ли у вас намеренъш?»

Не боись. Лиш­него не ляпну.

Во время утреннего обхода, пока Таня в свите доктора Соколова шла через 11-ю и 12-ю палаты, тётя зашла в 13-ю. Поговорила с Яшей о поэзии, оставила ему под честное слово машинописную книгу Цветае­вой и вышла.

В коридоре поймала Таню за локоток:

—             

Хороший парень. Одобряю.

После обеда Яков дождался свободного промежутка у Тани.

—

Замечательная тётя у тебя! Откуда у неё эти редкие стихи? — спросил он.

—             

Печатает на машинке для любителей поэзии. Подрабатывает.

—             

А где сейчас Цветаева? Во Франции?

От критика Тарасенкова, друга Марины Ивановны, тётя Лида узнала о страшной судьбе поэта. И Таня смогла рассказать, что Цве­таева вернулась в СССР вместе с мужем и дочерью. А их обоих аресто­вали как шпионов. Не выдержала Марина Ивановна, покончила с собой.

—             

Какого поэта загубили! — прошептал Яша.

На стенке ожила чёрная тарелка громкоговорителя. Торже­ственный голос Левитана возгласил:

—             

От Советского Информбюро!

Мгновенно смолкли все разговоры. Потянулись поближе к радио ходячие, приподнялись на своих постелях лежачие раненые.

—             

Наступление под Сталинградом! Наконец-то. Дождались.

—             

Не спеши радоваться! Не вышло бы, как в мае, под Харьковом.

—             

Ты что? Офигел? Зима — наше время.

Через пять дней, 23 ноября 1942 года, наши замкнули кольцо под Калачом. Впервые в клещи попали сами немцы! Война решительно по­вернула на запад, на Берлин!

Время шло. На утреннем обходе доктор Соколов долго и тща­тельно выслушивал Якова. Смотрел последний рентгеновский снимок.

—             

Будем готовить вас к выписке, лейтенант. Вы из Ташкента? По­лагаю, дадим вам пару месяцев на долечивание.

Таня стояла далеко, но, конечно, не упустила ни слова!

За своим столиком, открыв для вида «Лист назначений», напря­жённо думала:

«Пора решать! В четверг или даже в среду Якова выписывают. Сам он не решится. Будет думать, прикидывать и так, и сяк, но с места не сдвинется. Придётся мне действовать самой.

—

Ты его любишь? — строго спросила себя Таня. И, подумав, сама же ответила:

—              

Да. Люблю. Наверное, не так ярко и не так горячо, как любила мама отца. Но, может, это придёт потом? Хочешь за Яшу замуж? Хочу. Яша, конечно, совсем не тот прекрасный принц, о каком я когда-то мечтала. Ждала человека сильного, решительного, такого, как папа, чтоб за ним, как за каменной стеной. Может быть, таким стал бы Витя. Не срослось.

С Яшей не так. Станет трудно, придётся надеяться только на себя. Правда, Яков совсем не трус. Поставь ему цель, всё сделает, как надо. Он милый, мой Яшенька. Добрый. И очень любит меня. Значит, надо действовать».

Перед выходным Таня зашла к заведующему отделением и по­просила разрешения вывести Рабиновича в город:

—

Пора ему привыкать.

Соколов сдвинул очки на кончик носа, с интересом посмотрел на Таню:

—              

Пожалуй, верно. Разрешаю. Только на первых порах одного не отпускайте.