Такие уж мы тайнолюбы…
Вот и моя нелюбовь, моя усталость, может быть (во всяком случае, такая мысль подчас закрадывается), от желания заговорить, заклясть тайну, которая и меня влечет и манит, хоть я и стараюсь не поддаться ее чарам, как привязанный к мачте Одиссей – пению сирен…
Поэтому и убеждаю себя, что мне намного милее и ближе отец семейства, мешковатый, седенький, галстук свернуло набок, из-под штанины выглядывают канареечного цвета кальсоны. Аж взопрел со своими заботами, спешкой и беготней – платок от лба не отнимает. То ему в аптеку, то на рынок, то в банк, то в ломбард. Дочке надо шубку, сыну - ранец и шинель, сестре из Саратова – модный чепец. Вот и суетись, крутись, оборачивайся. Некогда о тайнах-то думать, да и охоты особой нет. За день до того умаешься, что вечером одно желание – отчитаться перед женой, налить рюмку перцовки, зачерпнуть ложку щавелевого супа, поддеть вилкой картофелину с маринованным грибом и на диване полежать, накрыв лицо газетой, купленной утром в киоске, но так и не прочитанной за весь суматошный день.
Наш Председатель всегда казался мне не то чтобы подобным отцом семейства, но поборником нехитрых житейских радостей, простоты и ясности. И вот оказывается… ах, господи, казался… оказывается… что-то одно надо, конечно же, вычеркнуть. А, впрочем, пусть… что уж там особо о стиле хлопотать и заботиться!
Стиль же – не шубка…
Итак, оказывается, что и Председатель у нас законспирирован, зашифрован, что-то от нас утаивает. Но что именно? У меня не было на этот счет никаких догадок, да и не хотелось иметь, поскольку только начни разгадывать, и сам станешь для всех загадкой – впору закутываться в плащ, прятать голову в воротник и надвигать на глаза шляпу. И только одна из моих недавних оговорок невольно наводила на мысль, что, может быть, тот самый чек, о котором ходит столько слухов, получен нашим Председателем от таинственного корреспондента, упомянутого нашей милейшей Софьей Герардовной.
Да, от корреспондента и к тому же в конверте с заграничным штемпелем, хотя, впрочем, не удивлюсь, если выяснится, что все это сущая чепуха.
Глава двадцатая. Мы относим баулы в склеп Софьи Герардовны и встречаем слепца, который оказывается не только зрячим, но и хорошо нам знакомым
Раз уж вопрос о зарубежной переписке был мне задан, я в нескольких словах ответил на него Цезарю Ивановичу. Я рассказал, как болею за архив, как дрожу над каждой бумажкой, относящейся к истории нашего общества, хотя никто меня в этом не поддерживает, включая самого Председателя, и мне вот уже который год не удается получить от него на хранение переписку. Не удается, несмотря на все старания, попытки поставить вопрос, привлечь внимание, обозначить свою тревогу и озабоченность.
Цезарь Иванович и сам неоднократно был свидетелем моих выступлений на заседаниях общества, моих призывов и увещеваний, хотя многое пропускал мимо ушей, поскольку, увы, слушал не слишком внимательно. Он имел склонность отвлекаться на посторонние предметы, высматривать что-то за окном, глубокомысленно внимая тому, как звенит между стеклами изумрудно-зеленая муха с золотой каплей на брюхе, гремит цепью привязанная к будке собака и шумят под ветром клены, роняя пожелтевшие звезды. К тому же он вечно блуждал отрешенным взглядом по потолку и перешептываться с соседями.
Поэтому теперь я ему все растолковал, чтобы он наконец уразумел (дотумкал), какое значение имеет для нас архив и как важно добиться воссоединения его разрозненных частей (столь же важно, как воссоединения душ всех живущих в единой душе Адама). Растолковал коротко, пообещав, что подробности он услышит от меня позже, при более удобном случае. При этом я мягко и просительно улыбнулся Софье Герардовне, чтобы она не подумала, будто мы от нее что-то скрываем и мне мешает быть откровенным ее присутствие.
Она с легкомысленной небрежностью махнула рукой, заверяя меня, что совершенно чужда подобных мыслей и просит не беспокоиться на ее счет. Я посмотрел на нее с проникновенной благодарностью. После этого, воспользовавшись паузой в разговоре, я отошел к приоткрытому окну, достал серебряный портсигар и закурил (со мной это случается крайне редко), чтобы под этим предлогом, особенно удобным, когда другие не курят, кое-что обдумать и решить, как вести себя дальше.
Что ж, надо признать, что Цезарь Иванович ловко выпутался из сложного и весьма щекотливого положения. Он вернул (я бы не побоялся слова – всучил) Софье Герардовне ключ, который сам же до этого у нее и похитил. Это, конечно, большая удача.
Браво, браво!
При всей кажущейся нерасторопности Цезарь Иванович - надо отдать ему должное - чертовски проворен. К тому же он умница – из тех, кто стреляет наобум, но почему-то всегда попадает точнехонько в цель. Я не мог - хотя бы издали, взглядом - не выразить ему моего одобрения, восхищения и проч. и не поздравить с успехом, столь неожиданным для него самого.
Однако нам вместе предстояло справиться с другой, еще более сложной, даже головоломной задачей: исхитриться и исподволь вынудить Софью Герардовну - теперь уже добровольно - отдать нам ключ. Торжественно вручить его нам. Преподнести, чтобы мы наконец спрятали в тайнике фамильного склепа баулы. Спрятали и избавились от страшного груза ответственности за них, поскольку с ними связана дальнейшая судьба нашего общества.
Быть или не быть, по известному выражению…
Конечно, самое простое - попросить, но тогда пришлось бы откровенно признаться, что и почему мы прячем, а это рискованно, поскольку Софья Герардовна способна с великолепной непринужденностью обо всем проболтаться и нас преспокойно выдать. Оставалось лишь ходить вокруг да около, примериваться и выжидать удобный момент, еще толком не зная, как им воспользоваться. Об этом мы и условились с Цезарем Ивановичем, обменявшись многозначительными взглядами и не менее красноречивыми жестами, выражавшими взаимную убежденность в том, как нам надлежит себя вести, чтобы не спугнуть удачу.
Однако удача сама нас вспугнула (хотя при этом и несказанно обрадовала), неожиданно явившись в облике хозяйки дома. Иными словами, Софья Герардовна оказалась столь непредсказуемо мила и очаровательна, что попросила нас об одолжении: со всеми надлежащими извинениями за невольную задержку отнести и вручить ключ Оле Андерсону. Разумеется, если нам не трудно и нас это не слишком обременит.
О, с какой готовностью мы согласились, заверив ее, что нам, разумеется, совсем не трудно, напротив мы очень рады, даже счастливы ей угодить! Всегда к ее услугам, так сказать, и проч., проч.
Ключ опустился в тот же карман, из которого Цезарь Иванович его недавно извлек.
Простившись с Софьей Герардовной, мы спустились вниз по лестнице, не веря своему счастью: ключ у нас в руках, и мы его не похитили, не выкрали, не сняли украдкой с гвоздя, а получили из рук хозяйки. Правда, мы обещали выполнить ее просьбу. Но, как говорится, везде поспеть немудрено. Мы решили, что сначала перенесем в склеп и надежно укроем баулы, а уже потом отдадим ключ Оле Андерсону и таким образом пусть и не сразу, но все-таки сдержим слово, выполним свое обещание.
Дома я аккуратно уложил в баул наиболее ценные бумаги, составил их подробную опись и спрятал ее под мраморный бюст Канта, стоявший у меня на письменном столе. Мы дождались наступления ранних осенних сумерек, столь волшебно прекрасных в нашем городке из-за таинственного, лилово-фиолетового, с багряным отливом, свечения пасмурного неба и мерцавшей сквозь дымку облаков призрачно-золотистой луны, и отправились на кладбище.
Ворота уже с протяжным скрипом закрывались, но мы убедили сторожа пропустить нас, сунув ему в карман смятую сторублевую ассигнацию, которую он тотчас извлек, аккуратно разгладил и внимательно изучил на свет. Изучил, видимо опасаясь подделки: от нее никто не застрахован по нашим поддельным временам. Оставшись довольным, он поплевал на ассигнацию, с размаху прилепил к голому темени и накрыл одноухой ушанкой, какие, словно сговорившись, носят у нас и зимой и летом все уважающие себя сторожа.