К ночи собаки вроде как угомонились, успокоились. А костры запылали с новой силой, выбрасывая в небо длинные языки пламени и снопы искр. Вокруг каждого костра сидя дремали солдаты. Только часовые расхаживали от костра к костру, не заходя в темень леса. Череда огней уходила куда-то вдоль болота в обе стороны от Большой кочки.

– Не хуже облавы на волков обложили, – Никита Иванович Кондратов сидел, по – турецки поджав ноги, протирал тряпкой винтовку.

Данила Кольцов вроде как слушал в пол-уха, а сам пытался задремать, ловчее пристраиваясь спиной к олешине, что на краю окопа.

– Чего молчишь, сват? Чего нос повесил?

– А чему радоваться, Иваныч? – глухо заговорил Данила. – Война отняла у меня уже троих, царствие им небесное, детками моим, – мужчина перекрестился в темноте, продолжил:

– И сейчас вот с Кузей нам ловушку учинила, капкан.

– Чего ж ты так мрачно, Никитич? Может, даст Бог, выживем.

– Не обманывай ни себя, ни меня, – тяжело вздохнул Данила. – Смертники мы. Дело времени. Вот и получается, что ополовинила мою семью война, ни дна ей, ни покрышки, прости, Господи. А жить-то охота, вот в чём дело.

– Да-а, – поддержал беседу Кондратов. – Правильно говоришь, сват. Хотя и пожил, дай Бог каждому, а помирать не охота. Вон оно как… Правильно заметил, сват.

Данила ничего не ответил, лишь глубже втянул голову в плечи: зябко.

– Может, пускай бы Кузя потихоньку уходил в болото, а? Да и схоронился бы где за кочкой? Один не двадцать шесть, сам понимаешь. Спрячется как-нибудь. А мы бы уж… Мы-то все пожили на этом свете, повидали всякого, а вот он самый молодой серёд нас, пусть бы ещё пожил чуток. НКВД не придёт проверять, как мы тут костьми легли, сколько нас было. Обречены мы, это ты точно сказал. А парнишка спасётся, даст Бог. Он ведь и женщины-то не видел, наверное. Ему бы детишками обзавестись, а оно вон как. Э-э-эх, что деется, что деется?! Так как? Предложим Кузе?

– Не – е, не пойдёт Кузьма, – просто ответил Кольцов. – Не та порода. Ещё в морду даст, если предложить такое… Я его знаю. Я бы и сам дал кому угодно в харю, если бы мне кто такое предложил. Как бы он после этого жил? Думай, что говоришь.

– Да-а, и опять ты прав: порода ещё та. И я бы дал в харю, если бы мне… это… предложили такое. Однако ж молодой ещё… Жалко парня…

В окопе на другом краю островка Ефим то вроде дремал, то вдруг вскакивал от холода, пытался согреться, как мог, двигал руками-ногами, но холод пробирал до самого нутра, выбивал мелкую дробь зубами, и сон проходил, уступая место напряжённому ожиданию рассвета. Зябко. Стыло.

Ярко пылали в ночи костры у немцев, до островка долетали блики огней, иногда они отражались в мокрых листьях кустов, в напряжённых взглядах партизан, что замерли, застыли на маленьком клочке земли. Иной раз и зависть просыпалась: им бы костерок! Один на всех. Хотя бы по очереди ходили, по одному иль по двое. Пришли бы, присели, протянули озябшие руки к огоньку, согрели бы тела продрогшие… Оно, гляди, и легче, ловчее ожидать смертушки… А если ещё и кипяточку отхлебнуть из железной кружки, обжигая губы, то вообще лафа! Воюй – не хочу!

Во второй половине ночи, ближе к рассвету, заморосил в который уж раз за последние сутки мелкий, противный дождь. Ещё двое скончались. Дядька Ермолай на ощупь закрыл глаза покойникам, хотя перед этим всё щупал их, пытаясь обнаружить признаки жизни, сомневался.

Под дождём среди ночи принялся рыть могилку. На недоумённый вопрос Кузьмы ответил как всегда обстоятельно:

– Не знамо, что с нами по утру будет, кто нас схоронит, да и схоронит ли. Можа, вороны глаза повыклюют, мелюзга лесная да тварь болотная тела наши поизгрызут, ветрами и дождями омоет косточки наши. Кто знает? А православных надо схоронить. Днём-то мы всё едино погибнем, так этих-то успеть бы схоронить по – христиански, паря. Да и не гоже мертвякам серёд живых лежать. Мёртвым мёртвое, живым – живое. Об жизни думать надо, пока живы.

– Сам же говоришь, что по утру примутся за нас, нам не выжить.

– Э-э, паря! Умом-то понимаю, что конец нам в этом болоте, и пожил уж, дай Бог каждому, а жить-то всё равно охота. Чего уж скрывать. Надёжа в душе всё же теплится. Как же без надёжи-то?

И долг живых упокоить усопших. Вот оно как, паря.

Старик ковырял мокрую болотную, торфянистую землю сапёрной лопаткой, стоя на коленях. Могилу делал широкой, чтобы всех четверых в одной схоронить.

На два штыка расковырял, земля была ещё только влажной. На третьей лопате в ямке стала собираться вода.

Дядька Ермолай стаскал лапник из – под умерших, настелил в ямку.

– Подсоби, паря. Одному мне не управиться.

Кузьма с дядькой перетащили трупы партизан, уложили в могилу.

– Пойди, скличь товарищей. Пусть простятся, а я подготовлю, чем укрыть покойников.

Приспособил плащ-палатку под покрывало, накрыл умерших.

Серело. Тяжёлый туман приглушил, придавил и звуки, и людей на маленьком клочке земли, втоптал их в болото, вжал в сырое, вязкое месиво. Костры на немецкой стороне не были видны. Лишь когда ветром сносило в сторону клочья тумана, тогда они появлялись, но мерцали уже не так ярко, а тусклым, неживым светом.

Никто не ходил в полный рост, передвигались только ползком, а на противоположной, дальней от немцев стороне позволяли себе встать на колени или передвигаться на полусогнутых ногах, всякий раз стараясь не оказаться без прикрытия кустарников.

Все снова расползлись по своим позициям, замерли в тревожном ожидании. Только дядя Ермолай всё ещё ползал на коленях вокруг свежего земляного холмика, приглаживал могилку, прихорашивал. Ножом срезал толстую ветку олешины, сделал крест, перевязав, скрепив две палки эластичной корой лозы, установил в изголовье.

– Ну, вот, детки. Упокоили вас, предали земельке, как и подобает христьянам, слава тебе, Господи. Надо было бы молитву сотворить, да я их не ведаю по памяти, хотя к отцу Василию, царствие ему небесное, в церковку по праздникам хаживал, слухал, как складно он… это… правил службу. Но… Не обучен. Всю жизню то с винтарём бегал, то животину кастрировал, лечил, то плуг, то косу из рук не выпускал. А до Бога, до молитв как-то руки не доходили, больно заняты были. Рази что по праздникам осенишь лоб сам себе перед тем как чарочку законную… это… за здравие, да и будя, – старик стоял на коленях у могилки, то и дело вытирал мокрым, грязным рукавом мокрое, грязное лицо, шептал:

– Я уж по – свойски, по – нашему помолюсь, сотворю свою молитву, вы уж не обессудьте старика, извиняйте, если что… Мне ба ещё и Господа Бога нашего не угневить, он-то вас берёт под опеку. Он-то теперь над вами командиром будет. Но я постараюсь, обскажу как надо, с чувством, не должон обидеться. Он же наших кровей, из славян-братушек, и веры тожа нашей православной, – присев на пятки, дядька Ермолай надолго задумался, еле раскачиваясь всем телом.

Поднявшийся вдруг ветер прогнал тучи, уносил куда-то в глубь болот туман, срывал с веток тяжёлые капли, бросал в лицо старику.

– Молоды больно парнишонки, что к тебе направились, Господи, – начал шептать молитву старик. – Жизни ещё не видали, а уж горя, беды хватили по самую глотку. Нет, по ноздри, а то и по самые глаза. Да и за глаза досталось им, горетникам. Точно, за глаза. Вот это правильно я сказал, правильно приметил: за глаза. Уже и лишку горя хватили парни. Я тебе говорю. Иной раз старику столько не достаётся за всё время пребывания на земле, как им досталось. Ты, Господи, учти это, когда райские ворота отворять для них будешь. Отвори, не ленись. Как только прибудут к тебе, стукнут в ворота, так ты сразу же, не мешкая, беги и открывай. А если вдруг стариковская лень обуяла, иль в костях ломит, как у меня, к примеру, так отправь архангелов своих, пусть отворяют. Заслужили эти парни лучшей доли, чем была у них на земле, заслужили. Поверь мне, старому, а я кое-что видал, кое-где был. Правда, у тебя в раю не доводилось как-то побывать, но слышал, что больно хорошо там, Господи. Умные люди сказывали, что так хорошо там у тебя в раю-то, что я прямо не знаю, как хорошо. Лафа, одним словом. Тебе, Господи, виднее. Ты лучше меня знаешь, каждый день там околачиваешься. Я всегда верю умным людям. Что мне тебе зря говорить: сам знаешь… Но и к тебе отправляются хлопцы, не простые смертные, не абы какие, а… это… герои, да, всамделишные герои. И трудяги самые что ни на есть настоящие. Вот и опять… это… правильно я сказал, верно: трудяги они – ещё поискать таких.