– Иному везёт по жизни. И в войне везёт, в бою как заговоренный… А иной только-только на передовую прибыл, вроде такой же, как все, одинаковое мастерство, рост и вес, – не заметил, как с мыслей перешёл на шёпот, тихо заговорил сам с собою Кольцов, – а глядь – и нет человека в первом же бою. А другой – плюгавенький, тощенький, в чём только душа держится, но в бою – первый человек! И надёжный. Прямо глянешь впервые на него и веришь: кремень! Скала! Как Фимка, к примеру… Не богатырь по складу тела, отцу Василию и деду Прокопу Волчкову, покойным, в подмётки не годится, рядом не стоял по силе и росту.

А крепкий! Надёжный! Крепче кремня! А то! Об него кремень затачивать можно, – Данила снова и снова усмехается, качает головой. – Эк, до чего додумался?!

Полежал немножко, ещё раз вслушался в тишину, определял для себя ту черту, дальше которой не станет пускать немца, будет стрелять, потом снова наладился думать.

«Важно не промахнуться с первого выстрела. Промахнёшься, сразу же может появиться неуверенность в собственных силах, разволнуешься, сердечко запрыгает, руки задрожат, прицел собьётся. Он-то, прицел, о – очень зависит от сердца, от дыхания. Оно, сердечко-то, должно стукать медленно, дыхание затаи, да и в промежуток, когда между ударами, нажми на курок. Плавненько так нажми – и каюк врагу! Не то дрогнет рука, собьётся прицел, выстрелишь в белый свет, как в копеечку, и врага не сразишь. Занервничаешь, задёргаешься, а это уже паника! А это уже смерть солдату! Как раз в этот момент мужик погибает как солдат, как боец. Вместо солдата появляется кусок мяса с костями, с дерьмом, прости, Господи; цель для неприятеля, живая мишень: стреляй – не хочу! А вот если сразишь врага с первого выстрела, с первого патрона, так тебе уверенности придаст удачный выстрел. В себя поверишь, да и товарищи, на тебя гледючи, поверят в свои силы, на тебя надеяться станут, сами будут стараться не оплошать. А как же! В бою только так! В противном случае это уже не бой будет, а чистой воды расстрел неприятелем трусливого стада баранов. Не бой будет, а бойня. Так что от первого выстрела о – оче-ень многое зависит. Исход боя решается одним солдатом, бойцом, что первый выстрелит. Это потом уж его товарищи подключаться, воодушевятся, гледючи на успех первого стрелка. Один в болоте не воин», – Данила горько усмехнулся своим выводам, любовно, ласково провёл рукой по винтовке.

– Ну что, любушка, – на лице мужчины появилась подобие улыбки, зашептал под нос:

– Не подведём друг дружку? Вроде до сих пор понимали, выручали, не подводили. Надеюсь и верю, что и сейчас не оплошаем. А там как Бог даст. В его власти всё и мы с тобой тоже. Однако, на Бога надеемся, а воевать нам с тобой придётся. Так что, любушка, не подведи. А я уж постараюсь, за мной не заржавеет, ты же знаешь меня не первый год.

Данила прилаживал винтовку на небольшой бруствер, подбирал удобное положение для себя и для оружия. Иногда целился в сторону противника, готовился к бою, ждал.

– Тут ещё и Фимку подстраховать бы… – шептал в свалявшуюся бороду Данила: не помнит, когда брился последний раз. – Плечо успеть подставить Фимке, если вдруг мимо стрельнёт. Хотя-a – а, не должон. Не такой он, чтобы мимо. Но на всякий случай, – и снова припадал к винтовке, смотрел в сторону немцев, приноравливался целиться.

Ещё и ещё раз пересчитывал патроны, протирал каждый в отдельности, старался положить их в карманы таким образом, что бы доставать пришлось легко, без помех. Что бы не потерялись, не дай Бог, и под рукой были.

Никита Иванович Кондратов лежал на боку, облокотившись на локоть, гонял во рту травинку. Не заметил, как ночь скоротал. Вроде и дремал, а вроде и нет. О чём хотел подумать, за ночь передумал.

И так думал, и этак, а пришёл к выводу, что правильно сделали отцы-командиры, что не бросили на произвол судьбы тяжелораненых.

«С собой забрать в болото? Ну – у, там бы здоровым выжить, спастись. Что собой представляют эти топи – я о – оче-е-ень хорошо знаю. Раненые обузой были бы на том переходе сквозь болото, таким камнем на шее, что весь отряд не смог бы пройти, спастись. Но и не на произвол судьбы бросили. Правильно. Это ж как было бы позорно, стыдно, если бы раненых товарищей оставить умирать где-нибудь под деревом?! Одних?! Это с какими же глазами потом себе в душу православную заглядывать? Упаси, Господи! А так…

Дятлу понятно, что если немец пойдёт на островок, хана всем будет: и раненым и не раненым. Однако по – человечески смерть примут, по – солдатски, в бою. И то, что погибнет отделение стариков во главе с инвалидом Кузьмой Даниловичем, тоже правильно, по – солдатски. Погибнут, защищая товарищей! Сам… это… погибай, а товарища… защищай», – прошептал мужчина, глянув в очередной раз на болото.

– Всё правильно. Мы-то пожили маленько, кое-что нюхали, а вот Кузьме… Ему бы ещё жить да жить, так вишь… поро-о-ода, итить их в матерь. Слова не скажи, – зло плюнул в сторону немцев партизан. – Вишь, папке евойному предложил, чтобы сынок Кузя притаился, ушёл с кочки, спрятался, переждал, так оби-и – иделся, в рожу дать грозился. Ка-а – ак же, порода кольцовская, марку держат, тьфу, твою мать! Ловчить, мол, не приучены. Хотя, если бы мне так сказали, – мужчина на мгновение прислушался к себе, снова зашептал:

– То… неведомо… может и не грозился бы я, а сразу в морду? Порода Кондратовых тоже не под забором найдена. За земельку нашу, за друга-товарища, за лес, за болотце вот эти, за Вишенки с Деснянкой кому хочь глотку перегрызём и фамилии не спросим. И за спину… это… не спрячемся. Вот как оно… Петя, сынок, вишь, и в сане батюшки, а… это… не опозорил фамилию свою, породу нашу, дай ему Бог здоровья.

Туман исчезал, солнечные лучи дробились в осоке на кочках, в кустах лозы.

«За ночь передумал всякое. Весток давно из дома не было, однако мысли о доме, о родных не покидали, жили в сознании. Вот и эта думка зародилась за ночь. Жаль, не поговорил со сватом, с Данилой Никитичем не поделился, не посоветовался. А надо было. Мысль-то стоящая, ладная мысль. Об детях, об их будущем та мысль-думка. О после войны думка. Как родные после нас жить станут, без нас, отцов своих? Как оно после войны будет? Должно быть добре, лучше, чем перед войной. Заслужил народишко лучшей доли, заслужил.

Если, Бог даст, сын Петя оклемается, встанет на ноги, а он должен встать, прямо обязан подняться на ноги, потому как порода Кондратовых крепкая, стойкая, то по – христиански было бы, если бы отец Пётр взял в матушки младшую кольцовскую Фросю. И матушка при церковке, и внучку Васильку мамка, и маленькому Никитке папка. Чем не по – христиански, не по – людски? И Агафьюшка на том свете вряд ли обиделась бы, а поняла бы. Она при жизни рассудительной была, хорошей молодицей» – мужчина с сожалением покачал головой, хекнул.

– Эх, не поговорил, итить его в корень! – в сердцах ругал себя последними словами Никита Иванович. – Не посоветовался со сватом. С ним бы поделиться. Как он? Что скажет? Жёнка-то моя женщина мудрая, должна будет догадаться и сама. Но мы-то, мыто, сваты, мужики меж собой должны были это дело обдумать давно. Как это я раньше об этом не догадался, вахлак? Не посоветовался с Ефимом Егоровичем? Со сватом Данилой Никитичем? Вот беда, – заволновался мужчина, заегозил в окопчике, завертелся. – Может, скочить до свата? Успею сбегать до него, поговорить?!

– Ты чего, дядя Никита, разнервничался, – Кузьма заскользил по траве к окопу Кондратова. – Углядел что? Немцы?

– Во! – обрадовался Никита Иванович. – На ловца… это… и ты! Слухай сюды. Я обскажу, а уж ты батьке Даниле Никитичу, перескажешь. Да и свои соображения выскажешь. Эх, ладно-то как, что ты появился, Кузьма Данилович! – довольно потирал руки мужчина, и старался выговориться, потому и говорил быстро, почти захлёбывался.

– Батьку-то когда видал?

– Только что от него, – Кузьма не сразу не понял, куда клонит Кондратов.

– Я что думаю? Пусть бы мой Петька женился на вашей Фросе. И это… матушка… и это… дитёнкам мамка с папкой будут. Как думаешь, Кузьма Данилович, по – людски это будет? По – христиански? – на одном дыхании прошептал Никита Иванович, с нетерпением ждал ответа. – Папка твой одобрит такое предложение, такую мыслю, как думаешь?