Ты, можа, за делами своими божьими и не знаешь, какие это хорошие парни, так я тебе обскажу, а ты уж поверь мне на слово. Брехать мне не с руки, стар я брехать, да и в нашем роду, в роду Бортковых, не принято напраслину наговаривать, наводить тень на плетень, вот оно как, – старик в очередной раз замолчал, задумался, собирался с мыслями.

Теперь он уже хорошо видел и могилку перед собой, и кусты, кочки вокруг островка всё резче вырастали с ночи. Светало.

– Вот я и говорю, – продолжил дядька Ермолай. – Хорошие парни, хоро-о – ошие, прямо, золото, а не парни. С мальства в работе, Господи, это чтоб ты знал. А работа в деревне о – го-го-о какая тяжкая! Это тебе не цветочки нюхать в райском саду, понимать должон. Тут так ломить надо и мальцу, и старцу, что хребтина иной раз не выдерживает, трещит, вот как ломить надо, работать, жилы рвать. Вот парни-то и ломили, вкалывали почём здря, себя не жалея. И пахали, и сеяли, вон какую большущую державищу кормили хлебушком-то. А гульбищ да утех-то и не было. Не – бы-ло! Я не омманываю тебя, Господи: не – бы-ло! Та-ак, на твой святой праздник, иль революционный какой потешатся иной раз, и то, не насытившись, самую малость, да и опять за работу. За ней, за работой, и свету белого не видели, а ты говоришь, Господи… – старик расчувствовался, зашмыгал носом, несколько раз провёл рукавом под ним.

Вынул из кармана чарочку, достал бутылку из – за пазухи, поболтал, зубами открыл бумажную пробку. Посидел так, потом всё водворил на свои места обратно.

– Не, можа ещё пригодится страдальцам. Я и перебиться могу, им-то надо будет. А тут немец окаянный войну затеял, пошёл на Рассеюшку, – без перехода продолжил молитву. – Что-то часто ты, Господи, дозволяешь антихристам разным на Россею нападать?

– накинулся вдруг на невидимого собеседника. – Это как понимать? Чем же мы пред тобой провинись? Ну, ладно, – не дождавшись ответа, заговорил снова. – Не хочешь говорить и не надо. Богу – Богово, а нам – людское. Вот и говорю, немец двинулся на нас, войной пошёл. Что делать должон истинный христьянин? – опять задал вопрос, и снова сам же на него и ответил:

– Правильно! Ставить в дальний угол под навес плуг, вешать под стреху косу, оставлять семью, детишек, хозяйство на жёнок да стариков, а самому скоренько брать в руки крестьянские, трудовые винтарь и идтить на супостата, Россеюшку спасать. Кто ж ещё акромя вот таких парней пойдёт спасать её, родимую, матушку-Русь нашу? Кто ж ещё готов головушку за неё положить? На кого она ещё надеяться может? Только на них! Вот и эти парнишки, что усопли, так и сделали. А как они спаса-а – али?! Ты ба только ведал! Как они спасали! Геройски спасали, себя не жалели. Живота своего… это… не жалели, вот как! Так что, Господи, не препятствуй душам защитников Россеюшки, допусти их сразу к райским кущам. Пусть хоть у тебя оттают душой, насладятся райской жизнью. По праву заслужили. Ты там не жадничай, не привередничай, а сразу же без судного дня в рай их спровадь. Прямо толпой примай, не сортируй. А то я знаю, что иной раз тут у нас на земле не всегда работные и геройские люди в почёте и уважении. Их как-то задвигают, задвигают, а наперёд лезут нечисть, лодыри, болтуны да хрень всякая. Надеюсь, у тебя там такого нет, порядок у тебя настоящий, и сам ты, Господи, справедлив. Вот поэтому в рай парням сразу же выпиши бумажку, не тяни, не испытывай и ты, Господи, их ангельское терпение. А то наши мужики, сам ведаешь, терпят-терпят, да и лопнет когда-то терпелка у них. Тода-а держи-и – ись! Тода-а только успевай повора-а – ачиваться. Они такие, чтоб ты знал. Моё дело правду сказать, а там – как сам знаешь. Тебе с вышины виднее, чего уж говорить. Но помни: не шуткуй с нимя. Могут за бороду ухватить да так отвалтузить, что мало не покажется. Вот они какие парни-то наши. Имей ввиду. Я тебя честно предупредил. Мне пред тобой вьюном юлить не с руки: стар я. И они не станут, правду говорю.

Со стороны немцев послышался лай собак, прогремел приглушенный туманом и моросью винтовочный выстрел.

– Не дали досказать, помолиться, прости, Господи. Ну – у, ладно, при встрече лично обскажу. Недолго уж осталось. Потерпи чуток. Уделишь мне минутку-другую, оторвёшься от своих божеских дел, вот мы и посидим рядком, потолкуем. Всё-о – о тебе обскажу, всё-о – о. Мне скрывать нечего, и умные беседы с умными людьми вести я люблю. Скучно тебе со мной не будет, но и надоедать тебе не стану. А ты всё ж таки прими парней, не откажи, будь ласков.

Дядька Ермолай вынул из кармана тряпку, снял из – за спины винтовку, положил на колени, стал протирать её, достал горсть патронов, пересчитал. Протёр заодно и гранату, потетешкал в руках перед тем, как снова положить в карман.

– Да, пока не забыл. Тут сейчас такое начнётся, Господи, что сказать страшно, а не то что смотреть. А уж быть серёд этого бедламу – врагу не пожелаешь. Ты там скочь куда ни – то, отлучись лучше куда-нибудь по своим божьим делам на это время, иль хотя бы отвернись, не слухай, не гляди вниз. И архангелам своим прикажи не глядеть. Не для слабых нервов это зрелище будет, холера его бери. А то от страху свалитесь ещё к нам на грешную землю. Что тут потом с вами делать? Нянькаться? Некогда, прости, Господи. Тут только православные смогут такое вынесть, стерпеть. Ты же велел нам терпеть, а мы тебя слухаем, не перечим, вот мы и терпим. Здесь на этой кочке серёд болота так сейчас крыть матерками станут, что уши завянут в раз. Такое слухать не для твоих нежных божьих ушей. Рвать тела православных на куски будут антихристы. Правда, нам это не впервой, стерпим. Это только мы всё сдюжим, – Ермолай привстал на коленях, покрутил головой, прислуживаясь к предрассветной тишине.

Как и прежде, на краю болота, где немцы, продолжали лаять собаки. Которая-то из них приладилась выть, наводя жуть на притаившихся защитников островка.

– Чтоб ты выла на собственную голову, – дядька Ермолай зло плюнул в сторону врага. – Чтоб ты смертушку накликала на свою дурную голову да на головы твоих хозяев, антихристы, прости, Господи. Вот же нация немецкая: что люди, что собаки – один другого стоят. Вредные, прямо… не знамо как. Помолиться, молитву святую сотворить спокойно не дадут. Чтоб вы вместе с Гитлером своим вот так сидели всю остатнюю жизнь по болотам да кочкам, сволочи.

Откуда-то прилетела сорока, села на олешину, что кустилась рядом с ранеными, принялась стрекотать. Потом вдруг снялась, направилась к немцам. Мужчина провёл её взглядом, расстегнул ремень, фуфайку, вытер лицо внутренней стороной полы, снова стал заправлять одежду, потуже затянулся ремнём.

– Чует моё сердце, что поговорить с тобой больше не доведётся при жизни, сотворить молитвы над нашими телами некому будет. Так ты уж без молитв прими нас, грешных рабов твоих. Мы – смирные, добрые. Это только с ворогом, с супостатом звереем, когда он нам на пятку наступит. А так – мы, хлопцы ничего, хорошие, покладистые, терпеливые, хоть куда парни, с нами жить можно, если к нам с добром. Прямо, к ране прикладывать можно нас, болячка в сей же момент заживёт, затянется, настолько добрые мы. Ну, прощевай, Господи! До встречи! Не скучай там. Скоро уж и я к тебе прибуду, – старик перекрестился, пополз к оставшимся без его присмотра раненым.

Перекусили сухарями, у кого было – жевали орехи, запивали водой из фляжек.

Солнце встало из – за спины, из – за болота. Сейчас фашистов видно было очень отчётливо. Они копошились, строились и тут же расходились. Двигались, сновали, что те муравьи.

Данила то и дело менял своё положение в окопчике, пытаясь пристроиться удобней, смотрел в сторону неприятеля.

Мыслей в голове не было. Так, появлялись некоторые обрывки, видения, и тут же исчезали. Спроси у него в тот момент, о чём думал, не ответит. Сейчас мозг работал только в одном направлении – не пропустить врага на своём участке.

Только что был старший сын Кузьма, поговорили маленько, пошептались. Но всё больше о предстоящем бое говорили. Ни о родных, ни о себе даже не заикнулись. Мужчина считает, что оно и правильно: что толку бередить души перед боем? Перед боем о бое думать надо, а не в жалейки играть. Это Данила знает не понаслышке. Ещё из той, первой германской войны он понял, а потом и в этой войне ещё больше уверовал, что расслабляться перед боем не след, как не стоит и жалость к себе любимому нагонять: себе же дороже выйдет. В конце концов, тебя на аркане никто не тянул в партизаны, силком винтарь в руки не совали. Всё сам делал, добровольно, по собственным воле-желанию. А то, что тебя могут убить в предстоящем бою? Тут уж как Бог даст. А ты что, этого не знал? Думал, мёдом тут всё намазано, кренделями да баранками усыпано? Как бы не так! На то ты и солдат. А настоящий солдат должен быть нацелен на победу, но и в любой момент должен быть готов и к смерти. Против тебя точно такой же солдат воюет. Кому из вас повезёт? Вот тут уж и от самого солдата зависит. Кто ловчей окажется, крепче духом, телом. Ну и везение нельзя сбрасывать со счетов. Данила это тоже знает.