Соня сидела в углу шалаша на чурбачке. Когда зашёл муж, она лишь мельком взглянула на него, и снова уронила голову. Так же безвольно свисали и её руки, поникшие плечи ещё больше дополняли, усиливали трагизм положения, трагизм материнской участи, материнской беды.

Корней встал на колени, прижал к себе жену, сам прижался к ней, так же молча гладил ладонью её худенькую спину, и не мог произнести ни слова. Слов не было. Не было сил произнести хотя бы одно слово. В голове был такой сумбур, такая каша, что назвать это состояние мыслительным процессом нельзя было. Голова то раскалывалась от нахлынувших вдруг лавины мыслей, то опустошалась до звона в ушах, в висках…

Они молчали. Даже не плакали. Не было и слёз. Возможно, нет, точно, слёзы обязательно появятся потом, спустя какое-то время, когда всё встанет на свои места, когда будет пройдена роковая черта, когда придёт осознание свершившегося, сделанного, будет попытка оценить сделанное по самой высокой шкале моральных и нравственных ценностей в человеческих взаимоотношениях, в родственных связях и чувствах. Вот тогда они появятся. Появятся в избытке и захлестнут родителей, и не один, а много-много раз, до самой смерти будут преследовать их, не давая им жить спокойно. Сейчас их ещё просто не было.

А пока они молчали. Понимали друг друга без слов.

Первым сделал движение муж. Им уже двигало не отцовское чувство, где ходят рука об руку жалость и любовь, сострадание близким, родным людям, а звал воинский долг, долг мужчины-защитника, мужчины-воина, солдата, командира, ответственного за не одну сотню людей, несущего ответственность за всю страну. Когда за его спиной стоит что-то большее. Что? Он пока и сам не знает, не может объяснить не только жене, матери его детей, но и самому себе. Но оно, то необъяснимое, заставило подняться, встать с колен начальника штаба партизанского отряда Кулешова Корнея Гавриловича, помочь подняться жене, матери его детей, и сделать шаг к выходу, к сослуживцам, к братьям по оружию, что с не меньшим нетерпением ожидали его за тонкой, хлипкой стенкой шалаша под осенним дождём.

Он уходил резко, решительно, и уже не видел, как поднялась ему в след, в спину рука жены, сложенные в щепоть пальцы для сотворения крестного знамения; как не смогла она совершить его до конца; как рухнула, упала на земляной пол шалаша в одно мгновение, в один миг поседевшая и состарившаяся женщина; как глаза её наполнялись безумием, когда разум покидает их, и вместо жизненного огонька там появляется тёмная, безумная пустота. Он уже не видел этого. Перед ним стояли застывшие в ожидании его команды подчинённые, товарищи по оружию. Все ждали от него решительных действий. И дождались.

– Командиры подразделений! Стройте личный состав! – дал команду начальник штаба.

И уже никто из стоящих в строю подчинённых не смог бы догадаться по внешнему виду, что творится в душе Корнея Гавриловича, какие чёрные страсти бушуют в его сердце. Перед ними был как всегда ровный, собранный, волевой и строгий, грамотный и решительный начальник штаба партизанского отряда. Он был именно таким, каким и знали его подчинённые, вверившие в его руки свои судьбы.

– Действуем согласно боевому расчёту: прикрытие осуществляет рота товарища Бокача. Эвакуация и спасение тяжелораненых обеспечивает отделение Кузьмы Даниловича Кольцова. Легкораненые – в середину колонны. Я – направляющий. Замыкает колонну… – вот здесь начальник штаба споткнулся, окинул взглядом подчинённых.

– Замыкаю колонну я, – дополнил командир партизанского отряда товарищ Лосев. – Я замыкаю колонну, Корней Гаврилович. Вместе со взводом разведки.

– Хорошо. Слушай мою команду: напра-во! За мной – шаго-ом… ма-а – арш!

Отряд уходил в сторону болот чуть раньше отмеренного врагом времени – до истечения срока ультиматума оставалось ещё полтора часа. Они спешили. Спешили, потому что понимали как никогда прописную истину о промедлении и смерти. Потому и ушли немножко раньше, чтобы успеть оторваться от противника вперёд хотя бы несколькими шагами, метрами, часами, минутами… Спешили обмануть смерть… чтобы снова восстать против врага… Это был их долг. Это была их святая обязанность. Это было их право. И они уходили…

Через плечо у каждого партизана помимо оружия перекинута была и длинная жердь-слега, что должна будет помочь преодолеть топи.

Последней покидала стоянку партизанского отряда жена начальника штаба Соня Кулешова. Но она не пошла вслед ушедшему мужу, хотя Лосев отправил двоих мужиков забрать её, увести с собой. Женщина воспротивилась, вырвалась от опекунов, направилась в обратную сторону, туда, откуда только что пришла, на передовую, что разделала позиции партизан и немцев.

Шла настолько спорым шагом, насколько можно было идти им по лесу. Однако Вася Кольцов с товарищами, что взялись сопроводить её до переднего края, еле поспевали за ней. Им надо было проводить женщину, а потом успеть догнать товарищей, что уходили в болото, в неизвестность. Взвод разведчиков должен отходить последним, служить арьергардом, прикрывать партизан во время движения с тыла.

А женщина уходила, почти бежала, стремилась к детям, что остались там, в немецкой комендатуре в Слободе. Она прекрасно помнит, что их оторвали от неё, от матери, заперли в подвале комендатуры в тесных, холодных и неуютных застенках.

В её сознании не отложились, не запомнились люди, события, разговоры сегодняшнего дня. Она только помнит маршрут, по которому шла от детишек. Там, куда ведёт её материнская интуиция, находятся Галинка и Алёша. И она шла, спешила к ним.

– Куда-а, куда-а! Куда ты прёшь, твою мать?! – она не слышала или не понимала, что кричали ей партизаны, когда вышла на нейтральную полосу на Казённом лугу, что разделяла партизан и фашистов.

И не остановилась, всё так же размеренно вышагивая в сторону вражеских позиций. Не думая, не осознавая, минула немецкие окопы. Но и там, на удивление, никто даже не остановил её, не окликнул. Лишь стоящий чуть в стороне уже за немецкими окопами в окружении военных офицер-парламентёр, который вместе с ней выходил к партизанам, что-то сказал своим товарищам, покрутив у виска пальцем, проводил женщину недоумённым взглядом. Даже румынские солдаты, которые в это время толпились на раздаче боеприпасов, молча расступились, пропустив сквозь строй эту странную женщину. Они видели всё, и потому пропустили. Лишь проводили её каким-то особым взглядом, в котором отразились и недоумение, и жалость, и презрение, неприкрытая вражда и простое человеческое понимание и участие одновременно.

Мелкие кустарники хлестали мокрыми ветками бледное лицо, осыпая капли дождя на одежду. Она не чувствовала ни боли, ни влаги, почти бежала, спешила к детям. Сознание, ум, чувства были направлены на конечную цель – дойти и спасти детей. И она шла, совершенно отрешённая от окружающего мира с холодной пустотой в глазах потерявшей рассудок женщины. Она не осознавала этого, жила в другом мире, в других, неподвластных иным людям времени и пространстве, в ином измерении человеческих чувств и отношений между родителями и детьми.

Проблески сознания, ощущения реальности вернули ей выстрелы, что доносились откуда-то из – за спины, оттуда, где она была совсем недавно, откуда она пришла. И она остановилась. Обвела вокруг себя осмысленным взглядом, расширенными от ужаса глазами, замерла сначала, не понимая, где она и что с ней. И когда до неё дошло, воскресли в памяти события последних дней, часов, она издала крик, она закричала. Это был не человеческий крик, а что-то большее, схожее с криком раненого огромного доисторического зверя или какого-то иного исполинского живого существа, ранее неизвестного в природе. Этот крик метался с мгновение среди деревьев, кустарников, и, окружённый лесом, дождём, сыростью застыл, растворился в них, не дав себе возможности вырваться на простор, как и не сняв то чудовищное напряжение в женском, материнском теле.

Она упала, уронила, бросила себя на землю, прижалась в старой сосне, ухватив дрожащими руками толстый, оголённый корень дерева, стала метаться, хватать ртом усыпанную хвойными иголками землю, начала биться, стучать головой о корень, о землю, не чувствуя боли… не чувствуя горького вкуса… горечи…