Марта стала учить уму-разуму свою подругу, которая подчинялась ей во всем, что касалось области духа, но зато всегда первенствовала там, где речь шла о душе. Бенедикта вся так и лучилась светом; веком раньше она упивалась бы в монастыре счастьем принадлежать одному лишь Богу, но, поскольку времена настали другие, эта овечка обрела в евангелической вере зеленую травку, соль и чистую водицу. Ночью в своей нетопленой комнате, презрев зов перины и подушек, Марта и Бенедикта, сидя бок о бок, шепотом перечитывали Библию. Казалось, это не щеки их прижимаются одна к другой, а соприкасаются души. Прежде чем перевернуть страницу, Марта, прочитав последнюю строку, дождалась Бенедикту и, если младшей случалось задремать над Священным Писанием, тихонько теребила ее волосы. Дом Мартина, сытый благополучием, спал тяжелым сном. И только в сердцах двух молчаливых девушек, подобно светильнику мудрых дев, пылал холодный пламень Реформы.

Однако Марта не решалась отречься вслух от папистских гнусностей. Она под разными предлогами уклонялась от воскресной мессы, но собственное слабодушие угнетало ее, как бремя тягчайшего греха. Зебеде, однако, одобрял такую осмотрительность: мэтр Жан сам первый предостерегал своих учеников от ненужных скандалов и осудил бы Йоханну за то, что она гасит лампаду у ног Девы Марии в нише на лестнице. Бенедикта по доброте сердечной не хотела причинять родным горе или тревогу, но Марта вечером в день поминовения отказалась молиться за упокой души отца где бы, мол, он теперь ни находился, ее молитвы ему ни к чему. Саломея была потрясена такой черствостью, не понимая, как можно отказать бедному усопшему в ничтожном подаянии — молитве.

Мартин и его жена давно уже решили выдать свою дочь за наследника Лигра. Они мирно беседовали об этом, лежа вечером в постели под своими тщательно подоткнутыми одеялами. Саломея пересчитывала на пальцах предметы, составляющие приданое, — шкурки куницы и вышитые покрывала. А иной раз, опасаясь, как бы Бенедикта из стыдливости не воспротивилась утехам супружества, старалась припомнить рецепт возбуждающего любовный пыл бальзама, которым в добропорядочных семьях перед брачной ночью умащивали новобрачную, Что до Марты, для нее надо подыскать какого-нибудь солидного купца, пользующегося уважением в Кельне, а может, даже увязшего в долгах дворянина, которому Мартин великодушно отсрочит платежи по закладным.

Филибер отпускал наследнице банкира принятые в таких случаях любезности, но сестры носили одинаковые чепцы и даже одинаковые украшения, и ему случалось принимать одну за другую — казалось, Бенедикте нравится нарочно его дурачить, Филибер громко чертыхался: за дочерью банкира можно было взять горы золота, а за племянницей — жалкие флорины.

Когда брачный контракт был почти уже составлен, Mapтин вызвал дочь в кабинет, чтобы назначить день свадьбы. Бенедикта не выказала ни радости, ни огорчения и, положив конец материнским поцелуям и другим изъявлениям нежности, вернулась в свою комнату, где вместе с Мартой занималась шитьем. Сирота предложила бежать; быть может, какой-нибудь лодочник согласится переправить их в Базель, а там уже добрые христиане, без сомнения, помогут им в дальнейшем странствии. Бенедикта, высыпав на стол песок из песочницы, задумчиво вычерчивала на нем пальцем русло реки. Светало. Она медленно стерла ладонью нарисованный маршрут, песок снова покрыл ровным слоем полированную столешницу, а нареченная Филибера встала и сказала, вздохнув:

— Я слишком слаба.

Марта не стала ее уговаривать — только кончиком пальца указала на стих, в котором говорится, что должно оставить дом и родителей для Царствия Божия.

Предрассветный холод заставил их укрыться в постели. Прильнув друг к другу в целомудренном объятии, они утешали друг друга, проливая слезы. Но потом молодость взяла свое, и они стали насмехаться над маленькими глазками и толстыми щеками жениха. Те, кого прочили Mapте, были не лучше: Бенедикта рассмешила ее, описывая плешивеющего купца, дворянчика, закованного в дни турниров в громыхающие доспехи, или сына бургомистра, дурачка, разряженного, точно манекен, вроде тех, что присылают из Франции портным, — в шляпе с пером и с полосатым гульфиком. Марте снилось в эту ночь, что Филибер, этот саддукей, этот амалекитянин с нечестивым сердцем, увозит Бенедикту в сундуке, который без руля и ветрил плывет по Рейну.

1549 год начался дождями, погубившими труды огородников; разлившийся Рейн затопил подвалы — яблоки и наполовину опорожненные бочки плавали в мутной воде. В мае сгнила в лесу еще не расцветшая земляника, а в садах — вишня. Мартин приказал раздавать бедным похлебкy у входа в церковь Святого Гереона; христианское милосердие и боязнь бунта побуждали зажиточных горожу и к такого рода подачкам. Но все эти напасти были только предвестниками более страшного бедствия. Надвигавшаяся с востока чума через Богемию явилась в Германию. Она странствовала не торопясь, под звон колоколов, точно императрица. Склонившись над стаканом кутилы, задули и свечу погруженного в книги ученого, служа обедню вместе со священником, как блоха, притаившись в сорочке гулящей девки, чума вносила в жизнь людей привкус бесстыдного равенства, едкое и опасное бродило риска, Похоронный звон разливался в воздухе назойливым гулом зловещей тризны; толпившиеся у подножья колокольни зеваки неотрывно глядели, как то сгибается, то вдруг всей своей тяжестью повисает на большом колоколе фигурки звонаря. У священников дела было невпроворот, у содержателей трактиров — тоже.

Мартин засел в своем кабинете, запершись словно от воров. Послушать его, выходило, что самый верный способ уберечься от болезни — это пить, соблюдая меру, добрый старый рейнвейн, избегать продажных девок и собутыльников, не высовывать носа на улицу и, главное, не расспрашивать, сколько человек еще умерло. Йоханна по-прежнему ходила на рынок и выносила помои; ее изборожденное шрамами лицо и чужеземный выговор никогда не нравились соседкам, а в эти зловещие дни недоверие обернулось ненавистью, и вслед ей неслись слова об отравительницах и колдуньях. Признавалась она в том или нет, но старую служанку втайне радовал этот бич Божий, и зловещая радость была написана на ее лице; напрасно, ухаживая за тяжело заболевшей Саломеей, она взваливала на себя самую черную и опасную работу от которой отказывались другие служанки, — хозяйка со стонами и плачем отталкивала ее, словно та подходила к ней не с кувшином, а с косой и песочными часами.

На третий день Йоханна не появилась у постели больной, и пришлось Бенедикте подавать Саломее лекарство и вкладывать в пальцы четки, которые та все время роняла. Бенедикта любила мать, вернее, ей не приходило в голому, что она может ее не любить. Но она всегда страдала от тупой и грубой набожности этой женщины, болтливой, как повитуха, и навязчивой, как кормилица, которая любит напоминать повзрослевшим детям об их лепете, горшках и пеленках. Стыдясь своей невысказанной досады, Бенедикта с удвоенным рвением исполняла роль сиделки. Марта приносила больной подносы и стопки чистого белья, но никогда не переступала порога комнаты. Найти врача им не удалось.

В ночь после смерти Саломеи Бенедикта, лежавшая в постели рядом с двоюродной сестрой, в свою очередь, почувствовала первые симптомы болезни. Ее мучила жестокая жажда, которую ей удалось обмануть, вообразив библейскую лань, припавшую к источнику живой воды. Судорожный кашель раздирал ей горло, она изо всех сил сдерживала его, чтобы не разбудить Марту. Сложив руки, она уже парила над кроватью с колонками, готовая вступить в светлый райский чертог — обитель Господа. Евангелические псалмы были забыты, из складок полога вновь выглянули дружелюбные лики святых. С небесных высот протягивала руки Дева Мария в лазоревых одеждах, и ее движение повторял прелестный толстощекий младенец с розовыми пальчиками. Бенедикта беззвучно каялась в своих грехах — вспоминала, как препиралась с Йоханной из-за порванного кружевного чепца, как отвечала улыбкой молодым людям, которые, проходя под ее окнами, поглядывали на нее, как хотела умереть, потому что была ленива и ей не терпелось попасть на небо, и еще потому, что устала выбирать между Мартой и родными, между двумя способами обращения к Богу. Увидев при первых лучах зари изможденное лицо сестры, Марта громко закричала.