И тем не менее, с первых же дней новой республики Оффенбах оказался под жестоким обстрелом. Он был сочтен одним из «виновников национального позора», выразившегося не только в проигрыше войны, но и в 72 днях Парижской коммуны.
Почему же Оффенбах стал рассматриваться в качестве революционера?
Чтобы понять ситуацию, сложившуюся вокруг опереточного жанра после франко-прусской войны и Коммуны, необходимо несколько отвлечься в сторону.
Взгляд на оффенбаховский театр как на источник идейно-морального разложения Франции возник впервые отнюдь не в новой обстановке. Нам уже приходилось выше приводить возмущенный отзыв Ваперо о «Герцогине Герольштейнской», — и отзыв этот не является единичным.
Еще в середине 50-х годов можно натолкнуться на частые высказывания об оперетте как об очаге тлетворных влияний.
Даже круги, чрезвычайно близкие к бульварам, не могут не подчеркнуть разлагающего, по их мнению, влияния оффенбаховского театра.
В качестве характерного примера можно привести карикатуру в журнале «Парижская жизнь», изображающую «музу Оффенбаха» и снабженную подписью, начинающейся следующими словами: «Отойдите, серьезные люди! Отойдите, певцы моралистических элегий и вся свита печальных философов! Освободите место, господа, для буйной феи парижских карнавалов, великой жрицы ночных сатурналий, вакханки, кудри которой выглядывают из окон отдельных кабинетов!.. Прислушайтесь к ее песенкам, рефрен которых она отбивает на вашем тимпане, оставляя на нем след как от укуса ядовитого насекомого!..» [75]
Если даже считать, что эта карикатура является ироническим ответом на многочисленные нападки по адресу Оффенбаха, то и в таком случае она является симптоматичной.
В настороженной обстановке, которая в последние годы Империи создавалась вокруг композитора, чрезвычайно характерно выглядит отношение к нему со стороны императорского двора. Наполеон III принадлежит к числу постоянных посетителей оффенбаховского театра, труппы Буффа и Варьете систематически выступают в тюильрийском дворце. Оффенбах, по личному желанию императрицы Евгении, избирается в члены музыкальной академии, он награждается орденом Почетного легиона. В то же время бесконечно придирчивая театральная цензура Империи, преследующая каждое мельчайшее проявление свободомыслия, необычайно благожелательна к оперетте. Случаи цензурного вмешательства в практике оффенбаховского театра совершенно ничтожны.
Правительство Наполеона III не видело в Оффенбахе и его либреттистах политических врагов. Более того: правительство рекламировало оперетту перед иностранцами, съезжавшимися на выставку 1867 г., а сам император давал Оффенбаху задание написать новое произведение к ее открытию.
Именно эта интимная связь с Империей и вменяется ныне в вину Оффенбаху общественным мнением Третьей республики. Наполеон III довел страну до «национального позора» при помощи Оффенбаха, разлагавшего ее изнутри. И теперь обнаруживается, что Оффенбах — выходец из Германии и к тому же еврей, — совершенно естественно, что он не мог быть никем иным, как предателем. Надо лишить его ордена Почетного легиона, надо поставить этот вопрос в командорском совете ордена! А самое главное — нужно смести с лица земли тот жанр, которым отравил Францию все травестирующий «маэстро»:
— Третья республика жаждет оздоровления. Она с ненавистью оглядывается на недавнее прошлое Франции. Бисмарк многому научил ее. Как не прислушаться к тому уроку, который он ей дал?
Не нужно думать, однако, что конец Империи обозначает конец французской оперетты. Напротив, еще дымятся развалины парижских предместий, сожженных версальцами, еще заседают полевые суды, расправляясь с последними коммунарами, а театры бульваров снова широко раскрывают свои двери: в 1871—1872 годах в Париже насчитывается шесть опереточных театров, Французская буржуазия не думает отказываться от излюбленного развлекательного искусства!..
Клод Франк в своих «Парижских письмах» характеризует Париж весны 1872 г. следующими словами: «Из того, что пиетизм в настоящее время развился во Франции до таких размеров, в каких он не являлся даже во времена Людовика XVI и Реставрации, можно уже a priori заключить, что как частные, так и общественные нравы остались те же, что и до несчастия 1870—1871 гг.
«Париж, за исключением нескольких развалин, вид которых нисколько не вредит пейзажу, все тот же, что и во времена Империи. На бульварах, от бульвара Капуцинов и до Поасоньер, каждую ночь повторяется одна и та же ночная оргия. С весны опять начались прогулки в Булонский лес, снова открылись кафе-концерты на Елисейских полях, и г-жа Шнейдер еще развязней играет в «Синей бороде». [76]
Парижская буржуазия не хочет лишаться опереточного жанра. Она только предъявляет к нему новые требования. Она — против политических намеков, против постоянного настойчивого «травестирования», она против бесконечных тревожащих ассоциаций, против возбуждающей атмосферы «благерских» экивоков и недомолвок.
Когда ничего не понимающий в изменившейся обстановке Эрве в конце 1871 г. выступает со своей очередной новинкой, опереттой «Шотландский трон», в которой на фоне эпохи Людовика XIV на самом деле протаскивается злоба сегодняшнего дня, та же печать бульваров, которая еще недавно объявляла «Хильперика» и «Простреленный глаз» «национальным искусством», ныне с отвращением отворачивается от Эрве. «Выведение античных богов, или исторических фигур в переряженном на современный лад виде с приданием им бульварного жаргона, — пишет все позабывшая газета «Фигаро», — пользовалось большим успехом при прежнем режиме: безделие и парижская тяга к гривуазности содействовали тому, что пародийный жанр стал фактически завоевывать все театры всех жанров. Ныне подобные сюжеты, построенные на анахронизме культур, характеров, нравов и языка, достаточно расшифрованы и скомпрометированы». [77]
Почти одинаковый прием встречает и новую работу Оффенбаха, комическую оперу «Король-Морковь» (1872), сочиненную им на либретто Викторьена Сарду. [78]Либретто Сарду фактически было написано еще до войны. В нем он пытался как будто бы подойти к оперетте с позиций политической сатиры. Он отталкивался от мотивов Гофмана для того, чтобы вывести в спектакле некую «черноземную силу», которая грозит опрокинуть имперский режим. Таким именно и представлялся в первой редакции страшный карлик Король-Морковь, свергающий короля Фридолина. Изменившиеся условия заставили переработать либретто: тема «грядущего хама» после 72 дней Парижской коммуны прозвучала бы по меньшей мере одиозно. В переработке сюжет теряет какую бы то ни было осмысленность. Ради введения эзоповского языка либретто переводится в сказочный план, король Фридолин, свергнутый отвратительным карликом, совершает фантастическое путешествие, посещая древнюю Помпею, республику муравьев, царство насекомых, родину обезьян, в сопровождении доброго духа Робен-Люрона и принцессы, носящей звучное имя Вечерней Зари. И, после того как Фридолин изучил мудрость и основы политики в стране обезьян, он получает обратно свой трон, женясь на Вечерней Заре.
Сюжет «Короля-Моркови» в новом варианте откровенно контрреволюционен. Но даже в таком виде он пугает Оффенбаха, боящегося прикоснуться к политически заостренной теме. К этому времени Оффенбах — владелец большого театра de la Gaîté и в нем он осуществляет свою постановку новой комической оперы как пышной обстановочной феерии с бесконечной сменой декораций, с чудесами сценической техники, с огромными массами хора и статистов, с многочисленными балетными номерами. Он воскрешает в своей новой работе старые традиции популярных феерий вроде «Чортовых пилюль», «Ослиной кожи» и «Белой кошки».
Спектакль, осуществленный в плане обстановочной феерии, бурно принимается зрителем, пораженным необычной даже для оффенбаховского театра роскошью постановки и невиданно большими массами участников представления. Оффенбах, резко отошедший от прежних традиций, как бы приоткрывает для себя дверцу в область новых творческих возможностей.