ЖЕЛАНИЕ
В. Сорокину
За какими делами захватит
Час последний в дороге меня?
Я б хотел умереть на закате
На руках догоревшего дня.
Я с рожденья не верю в беспечность.
И за это под шум деревень
Впереди будет — тихая вечность,
Позади — голубеющий день...
Вам на память оставлю заботы,
Я не шел от забот стороной.
И покой на земле заработал -
День последний остался за мной!
И за мной — отшумевшие травы,
И железных цехов голоса...
А во мне эту вечную славу
Приютили душа и глаза.
Приютили, взрастили, согрели
Всем, чем мы и горды и сильны...
И вплели в полуночные трели
Соловьиной сквозной тишины.
По дорогам неторенным,
Тряским
Из-под рук моих песня и труд
Далеко уходили,
Как сказки,
И, как сказки, со мною уйдут!..
Прижизненная последняя книга Вячеслава Богданова “Избранная лирика”, выпущенная в Челябинске в 1975 году, заканчивалась мне посвященным стихотворением: Слава предчувствовал смерть... И поставил стихотворение в завершение книги — попрощался.
Но русские поэты умирают не от водки — от горя: трезвость их угнетает пережитым ими, их отцами, их дедами, а водка, болезненно капнувшая поэту на сердце, отяжеляет думу его. Чугунная дума пережитого — ну, кто ее в доброте растворит?
Въехали в запломбированных вагонах к нам чужие, с револьвером на боку вломились в семью русских, в церковь русскую, расстреливая и казня. Чужие — копытнохвостатые... Приглядись к их физиономиям и мысленно рожки над их ушами подрисуй — высокоорганизованные дьяволы!
Сгоняли, мобилизовали нас, побежденных и сломленных, в соседние и в родственные, в межгосударственные и межведомственные конфликты и в свои глобальные коллективизации на оккупированных русских просторах.
Чужая задача. Чужая цель. Чужие руководители. Чужие судьи. Чужие надзиратели. И зарастает Россия бурьяном, полынью и обелисками. Китайцы по русским границам шарят, а в Москве торгаши смуглые на прицел нас берут, как юные хищноклювые троцкисты брали нас на прицел в гимназиях и университетах, на борозде и у станка, в шахте и в храме.
Мы, русские, страдаем бессонницей от крови, пролитой среди нас чужими и своими палачами. Чужие палачи без наших палачей — временные, а вместе с нашими, русскими, — бесконечные... И прежде чем плюнуть в кровавую чахоточную физиономию троцкистскому хищноклювому палачу — плюнь в ражистую магарычную рожу палачу русскому, и тем, брат мой русский, укрепись в борьбе за нашу Россию.
Русская бессонница — слезы прозрения:
МОЙ ДЕД
Памяти Арсения Александровича Сорокина
Не пьяный бред и не возмездья случай:
От давнего до нынешнего дня
Мой дед, ни в чем не виноватый, мучит
Ни в чем не виноватого меня.
Он вроде б мирно говорит мне в полночь:
“Насильственной-то смерти не приму!..”
Кого винить?
Устраивала сволочь
В тех временах кровавицу и тьму.
Над площадью тяжелым флагом флотским
Отхлопал Питер: тишь и благодать.
И заползал под псевдонимы Троцкий, -
Так легче нас крушить и убирать!
Шагала смерть по всей Руси великой,
И стон стоял, и детский плач летел.
А дед мой в простоте открытоликой
Пахать и сеять заново хотел.
Но вызван был... И не вернулся...
Бойко
Весна шумела, хмурился Урал.
Сыра земля взяла его — не койка,
Ведь пулю враг недолго выбирал.
Коль доживу, на праздники большие
Я к вам приду,
а если грянет срок,
Пускай меня застрелят не чужие,
А русские надавят на курок.
Когда сверкнет мое над Русью имя
И зазвенят, ликуя, соловьи,
Я буду знать, что я убит своими,
В своем краю, за муки за свои!..
Не надо, не надо крови: ты, козьекопытный и козьебородый бес, фанатик, чужой и расстрельный палач, остепенись — прощения у нас ты не вымолишь, и ты, единокровный мой негодяй русский, перестань травить, унижать и терзать меня, русского поэта, и нас, нас, витязей русских, идущих на каторгу и на погибель за русскую честь и свободу!
1991-1995
ВЫСОКОЕ СТРАДАНИЕ
Валентин Сорокин Боже мой, как его, русского поэта, истребляли!.. Арестовывали. Допрашивали. Били. Судили. В камере гноили. На колымских льдах кайловым трудом изматывали. А он превозмог их, палачей. Превозмог убийц народа русского...
Заметил я в маленькой челябинской газетке “Голос” нехорошие слова о Борисе Александровиче Ручьеве — расстроился. Я никогда не пишу плохое о земляках. Если даже земляк и скверный — не пишу: без меня напишут... А тут — о Ручьеве. И кто пишет? Пишет В. Окунев, однолеток мой и товарищ по литературному объединению “Комсомолец”.
Ручьева зачислить в партократы? Бориса Ручьева, каторжанина, занести в ряд холуев? Ну, говори обо мне, например, своем ровеснике, а дубасить Львова, Татьяничеву, дубасить их, исколотых ежовскими “рукавицами” и бериевской “бдительностью”, не смелость.
Должна присутствовать в нашем слове высокая ответственность, а главное — высокое страдание, твоя испытанная истина. Много ли у нас крупных поэтов после репрессий осталось? Твардовский, Ручьев, Федоров и...? Напрасно Окунев обрушивается на прошлое. Сам он в прошлом, в поколении поэтов-шестидесятников, звезд с неба не хватал, но с работой ему, ему ли не везло?
Устраивался, бунтарь, возле сельских молочниц и городских буфетчиц. И — лицо, оливково-сливковое, умиротворялось победою над худым бытом... А теперь — ярый перестройщик, прораб и критикан, лишь Иосифа Бродского считает настоящим русским национальным поэтом. Дело, конечно, хозяйское: кто кому нравится — тот для того и опора...
А в середине пятидесятых годов — в городской библиотеке Борис Ручьев. Чуть с хрипотцой. Чуть с нажимом на последнее слово строки — читает. Клетчатая рубашка. Небогатый темный костюм. И весь он, поэт, обычный, но “процеживающий” собеседника... И в его-то лице — тяжелое горе. Каменное. Морщины, морщины, а в глазах — такая печаль, как долгий вздох молящейся матери. Зачем ему Рим, а Бродскому Челябинск?..
И — палка, батожок. Сунул поэта в “аварию”, как он утверждал, лично Берия. Нога перестала гнуться, но, слава Богу, жив:
И ни разу в пожарах и вьюгах
заслужить ты упрека не мог,
будто ты побежал от испуга,
будто в торе друзьям не помог.
Пусть говорят про нас недоброжелатели и враги: “Русские по языку и по этническому руслу весьма неоднородны!”... Пусть говорят они: “Россию надо разделить на “региональные” республики!”... Говорят, говорят, но грянет час — примолкнут... Физическое и духовное единство русского народа — его великая равнинная территория, его великая, бессмертная речь. Посмотрите на нашу русскую поэзию — ну разве не едина она?
Юный уралец, Борис Ручьев, арестованный по ядовитому доносу и отправленный на долгие годы на Колыму, о чем скорбит?
Не может быть,
чтоб силою от гула
родных гудков, их вечного “Пора!”