Все, что создал человек на земле умного, — все на благо земли, а не на ее разрушение. И железо добыл человек — на благо земли. Свой умный труд на поле или в мартене человек посвящает одному — жизни!
Слово,
Слово — дальняя жар-птица! ..
На каком искать ее пути?
И с небес к нему не опуститься,
По земле к нему не подойти.
Такое не скажешь запросто. Такое надо сначала завоевать долгими годами, разочарованно протекшими по огненным желобам домен... На труде замешана человеческая воля, на труде восходит и талант человека. Вячеслав Богданов был очень трудолюбив. Прекрасный слесарь. Мастер. Настоящий, без бахвальства и чумазости, рабочий. Ныне — рано ушедший русский поэт... И не надо “эстетно” кривляться: да, настоящий поэт!..
На Урал он приехал, я уже говорил тебе, мой благородный читатель и сотоварищ, из черноземной Тамбовщины. Худой, тихий, застенчивый. Отец его погиб в бою, танкист. Мать — день и ночь на колхозной работе. Встретились мы с ним, как я сообщал ранее, на пороге школы ФЗО № 5 в 1953 году в Челябинске. Сразу подружились, похожие на тебя, мой читатель, биографиями, тягой к стихам, к свету...
Пришли в литературное объединение Челябинского металлургического завода. Мы уважительно относились к творчеству Людмилы Константиновны Татьяничевой и Бориса Александровича Ручьева. Постоянно общались с Михаилом Львовым. Гордились своими земляками. Берегли дружбу с Василием Дмитриевичем Федоровым, чье непосредственное влияние на нас хорошо известно.
Нельзя мять слово наманикюренными ногтями. Вячеслав Богданов был верен призванию, верен его истокам. Он отлично понимал: призвание — серьезное и значительное страдание, необходимость мудреть и лепить в себе личность.
Его стихи стремительно оттачивались, особенно — после учебы в Москве на Высших литературных курсах. Появился новый Богданов: чуточку злой, иронично настроенный к самому себе, к тому лирику, о котором братски писали многотиражные критики...
Не пресловутую рабочесть, а рабочее достоинство и негодование хотел выразить Вячеслав Богданов, не псевдооптимизм, а память и пред начертание:
Я так давно не слышал соловья,
Мной эта птица издавна любима.
Как никогда,
Теперь необходимо
Мне навестить родимые края,
Я так давно не слышал соловья.
Вячеслав Богданов жестко понимал, что быть поэтом — дело чрезвычайно нелегкое. И журчащий родничок, и журавлиный клик, и летящее рукотворное зарево — все, все должно войти в углубленную душу. Только бескомпромиссная память, только бескомпромиссное предначертание поэта смогли подсказать ему такое:
Расцвела агава в южном парке,
Цвет фантаном заструился ярким.
Тридцать лет всего живет агава
И цвести лишь раз имеет право.
Только раз -
Цвести высоким цветом,
Увядая навсегда при этом.
Как ее возвысила планета -
Умереть от собственного цвета!
Слава был действительно единолюбом. А любил он заплетенокосую Тамару. Женился на ней. Из отчей тамбовской земли привез ее в Челябинск. Нежно лелеял ее в мечтах еще со школьной скамьи. Но по причинам нищеты русской и невыносимого быта русского семья распалась. Оба они горько пережили расставание. Оба остались бездетными в дальнейшем...
Как-то мы выпили. Пошумели. А утром Слава прочитал мне:
Ветерочек, резвый, резвый,
Пыль сбивает на ходу,
Я с гулянки, трезвый, трезвый,
Милку пьяную веду.
Вячеслав подтрунивал над поэтом Николаем Валяевым, крепышом малорослым, хотя сам он не выделялся крупностью:
Мы все идем по жизни, не виляя,
И я надеюсь, убедились вы, -
Когда в такси заходит Н. Валяев,
То не склоняет гордой головы...
Никто из нас не обижался. Шутки и остроты, пародии и эпиграммы принимались радостно. Да и не начиняли мы наши “послания” злыми ядами, нет, мы радовались встречам и стихам.
* * *
Но все мы оказались в пустыне Гоби, увы: едешь, едешь — жара и жара. Губы потрескались, душа иссохла, а сердце стучит и тоскует по серебристому русскому туману, опахивающему тебя изморозной свежестью, уроненной на землю синей, синей русской ночью, но где этот воскрешающий нас, погибающих, туман?..
Песок и песок. Барханы и барханы. Скалы, распростертые, как подожженные распятия, над рыжим шумящим океаном, сурово двинутым на азиатский континент. Вот чудится тебе родничок, дымящийся по травам росою, но кинулся к нему — прах умершей влаги на зное ветра. Вот чудится тебе озерцо, зеркально мерцающее в темную даль каменных крепей, а наклонился к нему — алмазные брызги солнца, прожигающие тебя до горла, жалящие и шипящие, как гадюки.,
И вот, развертываясь перед тобою и плеща волнами в скорбное небо, возбужденно заиграло и побежало, побежало к недостижимому горизонту море. Приближаемся, приближаемся, а море лукавит и лукавит: течет от нас, торопится, покидает нас, воя и застилая путь нам колючим, шуршащим песком и песком!..
Где же коммунизм наш? Где же Маркс наш? Где же наш Владимир Ильич Ленин? Где Сталин, генералиссимус? Неужели перед неистовыми пророками и мудрецами русскими, Саровским и Бердяевым, Достоевским и Розановым, Ильиным и Леонтьевым, резвящиеся миражи морей плыли?..
ГРИШКА-БАНДИТ
Под Кабулом уткнулся в песок
Русский парень, а маршал награду
Прицепляет на вялый сосок,
Есть четыре и пятую надо.
Пятизвездный герой на Руси,
Коронованный брат богдыхана,
Проклят всеми, кого ни спроси,
Отвернутся и плюнут погано.
Наконец-то родная земля
Увела его, мрачного бонзу,
И теперь он сидит у Кремля,
Облицованный в мрамор и бронзу.
Туполобый генсек и султан,
Впрямь сумевший лишь тем отличиться:
Измордованный Афганистан
Нашей кровью сегодня сочится.
В Каракумах и в Гоби холмы,
Как могильные — тяжки для взора.
Ну когда ж образумимся мы
И себя оградим от позора?
Не Христа предлагаю распять,
Иль на дверь указать фавориту, -
Неужель нам сгодится опять
Этот памятник Гришке-бандиту?
Брежневу, маршалу и генсеку, сверкать мраморным бессмертием у ворот Спасской башни величавого Кремля, а не полководцу, Георгию Константиновичу Жукову, и не солдату, Александру Матросову, даже не юной партизанке, Зое Космодемьянской, святой красавице, родить не успевшей ребенка для милой России нашей. Зоя распята. И Россия распята. И мы распяты. И сквозь раскаленные миражи пустыни глядит Иисус Христос на нас, иудами распятый...
Возвращался на Урал Слава Богданов трагично. Красный гроб, обшитый черным крепом, погрузили в реактивный лайнер. Во Внуковском аэропорту простился я с другом. Самолет вырулил на бетонную полосу, а я выскочил на автомобиле на окружную дорогу.
Едва приткнулся к барьеру — пронесся реактивный лайнер, ввинчиваясь в настороженную гладь. Заискрились и нервно затрепетали молнии. Дождь хлынул, теплый, струнный. И не мираж в пустыне, а здесь, в центре зеленой России, крест в тучах прорезался, инеем сизым обсыпанный, реактивный серебристый крест распластался в зените Вселенной... А за холмами и рощами гром прокатился, рыдая, и в туман серебристый канул.
Ну выпил в ЦДЛ Слава. Ну лег в комнате общежития Литературного института. Возможно — образы Рахиль Моисеевны или Абрама Ильича Боричко смутили его?.. Или мать на Тамбовщине всплакнула?.. Отец ли, танкист, из пепла показался?.. Тамара ли неслышным прикосновением рубашку распахнула ему, грубому?.. Не проснулся. А со мной попрощался раньше, чем я с ним: