«…Не надо книг. И думать лень…»
…Не надо книг. И думать лень.
Усталость после долгой спешки.
И вижу: лес, мохнатый пень,
Под ним две юных сыроежки.
Какой-то сломанный цветок
Уютно в мох дремучий спрятан.
И кружит, кружит мотылек,
И реют солнечные пятна.
«В домино играют старухи…»
В домино играют старухи.
Выигрыш, проигрыш, им всё равно.
Только нужно старому слуху,
Чтоб стучала кость домино,
Чтоб мелькали белые пятна
Черной кости в мутных глазах…
И побыть им друг с другом приятно
Без обычных споров на дряхлых устах.
Только разве кто-то заметит,
Что соседка напутала ход,
Что пахнул откуда-то ветер,
Что вдруг схватило живот.
Что в ногу подагра вступила,
А хирагра крутит ладонь…
Эх, лампада-то как накоптила!
Припустили сдуру огонь…
И стучат черно-белые кости,
Стучат, выбивают дробь…
Вот так же всем на погосте
Заколачивать будут гроб.
«Маятник жизни моей!..»
Маятник жизни моей!
Долго ли нам еще маяться?
Чуть отойдем от жилищ и страстей,
Только успеем покаяться,
Тем же размахом обратно спешим,
К тем же низинам постылым…
Дни превращаются в пепел и дым,
Дни уж летят над могилой.
Маятник, маятник призрачных дней!
Сердцу наскучило биться,
Время от взлетной верхушки твоей
К точке недвижной спуститься.
«Ницше говорит о душах…»
Ницше говорит о душах, которые гонятся за собой, описывая широкие круги.
Мирович говорит (косноязычно, увы!) — в самый мрачный момент своей жизни, в растерянности, в подавленности, в уничижении:
Одно лишь твердо знаю,
Что «я» мое — не «я».
Что суждена иная
Мне область бытия.
И позже:
Я не тот, кто падает,
Знает боль и страх.
Я — любовь, я — радость.
Смерть — моя сестра.
Отсюда следует, что не только мудрецам и святым, но и таким далеким от мудрости и святости людям, как Мирович, бывает откровение, что наше теперешнее «я» — вовсе не наше истинное, настоящее «я», и отсюда невозможность примириться с собою, обреченность томиться «о своей идеальной и вечной сущности».
28 октября 1940
«Темно горит моргасик-часик…»
Темно горит моргасик-часик.
Дыши подальше от него,
Не то свой жалкий свет погасит
Он от дыханья твоего.
И в темноте ты вдруг услышишь:
Гудит враждебный самолет.
И сердце пойманною мышью
В груди мучительно замрет.
И ты поверишь в то мгновенье,
Что может твой бессмертный дух
Угаснуть вражьим повеленьем,
Как свет, что в часике потух.
Спасай же сердце от дыханья,
Сомненья, страха и страстей,
Чтоб не погасло упованье
В душе неопытной твоей.
«Кто волей Бога очертил…»
Кто волей Бога очертил
Свою мятущуюся волю,
Небесным кровом осенил
Того Господь в земной юдоли.
Соблазны мира не страшны
И сети вражьи не опасны
Тому, чьи сердца глубины
С путями Божьими согласны.
Непобедим Господень щит:
Он от стрелы, в ночи летящей,
Под ним укрытого хранит
И меч согнет, в бою разящий.
Налево тысяча падет,
Направо лягут тьмы сраженные,
Но невредим меж них пройдет
Щитом Господним осененный.
Над ним змеи не властен яд,
И василиска злые чары
Его очей не устрашат.
И льва сразит одним ударом.
И если в пропасть упадет —
Там ангелы его крылами
Поддержат, низойдя с высот,
И не преткнется он о камень.
«Звенит морозная земля…»
Звенит морозная земля
От орудийного движенья.
В пустых оснеженных полях
Внезапно грянул залп ружейный.
В кого он метил? Диверсант
Укрылся на опушке леса?
Или сигнал зловещий дан,
Что неспокоен свод небесный?
Уж истребитель прожужжал,
Как жук гигантский, над полями.
И хор зениток застучал,
И в небесах метнулось пламя.
Летит подбитый самолет,
Как огнедышащая птица.
Но тот, кто правит им, с высот
К земле в объятия стремится.
И упадет, недвижим, нем,
В снега селений полусонных.
Куда он гибель нес, зачем?
За что погиб, живьем сожженный?