«Из-под раздавленного льда…»
Из-под раздавленного льда
Взметает талая вода.
Снежна, сочна под нею грязь.
И обнаженных яблонь вязь
Лиловой дымкою сквозит.
Их на пригорке сторожит
Высокий тонкий частокол.
И близко-близко подошел
К селенью хмурый дремный лес,
Чертя зубцами край небес
И навевая смутный сон
Про быль исчезнувших времен.
«Безлюдье улицы убогой…»
Безлюдье улицы убогой,
Провально-талая дорога
У покосившихся лачуг.
Лесов угрюмых полукруг.
Непробудимая дремота.
Нужда и черная забота.
Тоскливо-тусклые края.
Удел забвенный, Верея.
«Ручей бежит…»
Ручей бежит.
— Ты чей, ручей?
Ручей звенит:
— Ничей, ничей.
Душа моя —
Вода и свет.
Свободен я,
Как ты, поэт.
«О, Скифия, о, пьяные рабы…»
О, Скифия, о, пьяные рабы,
Ночные игрища, заливчатое ржанье,
И хрип, и визг, и топот у избы,
Где я молюсь о мире и молчании.
Народ великий, родина моя,
Что в эту ночь растет и созревает,
Когда твой пахарь, голоден и пьян,
С гармоникой топочет, припевая:
«Буржуев станем резать
Мы, не щадя голов,
И на небо залезем,
Достанем всех богов».
«Земля Ассура еле дышит…»
Земля Ассура еле дышит,
Но снится ей победный сон,
Что с каждым днем всё выше, выше
Возводит башню Вавилон.
И терпеливы, и безлики
Земли Ассурской племена,
Склонили под бичом владыки
В бессильном гневе рамена.
Какое пламя возмущенья
В рабах замученных горит —
Не всё ль равно? В одно мгновенье
Свистящий бич их усмирит.
«Полуразрублено плечо…»
Полуразрублено плечо.
Из раны кровь бежит ключом,
Копье у горла, сорван щит…
«Не сдамся», — воин говорит.
Пришел на помощь смертный сон,
Непробужденным умер он,
Из рук живых заветный стяг
Не выкрал побежденный враг.
«Под ветвями лепечущей ивы…»
Под ветвями лепечущей ивы,
Под крестами зеленых холмов
Слышны ль зовы задумчивых иволг
И блаженная грусть соловьев?
Или тем, кто уснул, наши песни,
Наша радость и жизнь не нужны,
Оттого, что святей и чудесней
На погосте приснились им сны.
Шепчет белая ива: не знаю —
Вековечья безмолвный ответ.
На могилы роса упадает,
Догорает зари алый свет.
«Тринадцать лет мне минуло вчера…»
Тринадцать лет мне минуло вчера,
И мать сказала: «Разрешил епископ
На вечере любви тебе явиться с нами».
Я роз и лилий нарвала охапку,
В корзину к матери сложила хлеб и мед,
Отец закинул сеть и для агапы
Поймал чудесных серебристых рыб.
Там за столом светильники горели,
И хлеб уже епископ преломил,
Когда вошли мы, опоздав немного.
Как птица в клетке, трепетало сердце
В моей груди, когда устами чаши
Коснулась я и в руки хлеб взяла.
«Ты отчего так, Мирра, побледнела, —
Спросила мать, — не душно ли тебе?»
Я ничего в ответ ей не сказала.
Ее и всех глаза кругом не узнавали.
Над каждой головой светился белый венчик,
И над плечами золотились крылья.
И сквозь алмазы радужные слез
Из всех очей глядел на всех Христос.
Сказала мать: «Ей дурно». Кто-то веял
Убрусом белым над моим челом,
И с крестным знаменьем кропил меня пресвитер,
И дьяконисса гладила мне кудри,
У ворота застежку отстегнув.
Вдруг сладкое и страшное лобзанье
Огнем проникло к сердцу моему,
И кто-то подал красную мне розу.
И голос прозвучал: «Обручена
Отныне жениху небесному она.
И девственною кровью на арене
Запечатлеть должна свое избранье».
Что было дальше, ничего не помню.
Очнулась я под синевою неба.
По-новому на нас глядели звезды
И всё кругом звучало и молилось,
Хоть ночь была торжественно-тиха.
И только мать и я одни сидели
У входа катакомб.