– Ну было. Тебе-то какая нужда?

– Левоньку-костоправа вчерась в деревеньке повстречал. Сказывал Левонька, что он тебе на постную снедь перейти посоветовал. Поговеть-де с недельку надо батюшке Евстигнею. Хворать тебе – о-ох, беда! Пропадет мужик без мельника. Надумал я порадеть за мир, батюшка. Рыбки вот тебе изловил. Ушицу можно сотворить, хоть язевую, хоть с налимом, а то и тройную с ершиком да наливочкою.

Евстигней запустил пятерню в кадушку, в которой трепыхалась рыба-свежец. Лицо его расплылось в довольной улыбке.

Афоня знал, чем угодить скупому мельнику. Евстигней жил вдали от реки, потому и был большой любитель откушать ушицы.

Мельник отнес кадушку в прируб, где коротал свободное время, затем вышел к Афоне и протянул копейку.

– Возьми за труды.

– Ни-ни, батюшка! Рыбка дарственная, ничего не надо. Велики дела твои перед миром, – снова с низким поклоном проговорил Шмоток.

– А может, мучки малость, – потеплел мельник.

– Уж разве токмо чуток разговеться. О доброте твоей далеко слыхать. Ты ведь, батюшка, осьмины, поди, не пожалеешь. Ни-ни, много. Мне и пол-осьмины хватит. На святу троицу укажу бабе своей испечь хлебец, на нем буковки с твоим почтенным именем выведу и всех молиться заставлю за благодетеля, – с умилением сыпал словами Афоня.

– Дам тебе, пожалуй, осьмину, – расчувствовался Евстигней Саввич и отвесил лукавому бобылю в порожний мешок с полсотни фунтов муки.

– Благодарствуйте, батюшка. Вовек твою милость не забуду, – учтиво заключил Афоня и поспешно юркнул с мешком во двор.

Евстигней Саввич проводил бобыля рассеянным взглядом, и тут снова скаредность взяла свое. Мельник сокрушенно крякнул.

«Промашку дал. Обхитрил, пустобрех окаянный. Рыба-то и трех фунтов не стоит. Придется кадушку у мужика забрать. Новехонька».

Глава 16 СТЕПАНИДА

Завершив дела, мужики на дворе не расходились, выжидали чего-то, бражные носы потирали. Наконец, в воротах показался мельник и милостиво произнес:

– Ступай наверх. Поешьте перед дорожкой.

Мужики обрадованно загалдели.

– Зайдем, Иванка, – предложил Афоня. – Еще поспеем в село.

Болотников кивнул. Хотелось посмотреть на запретный Панкратьев кабак ⁴⁸ , о котором много говорили на селе. А шла молва недобрая. Разное толковали промеж собой люди. Одни сказывали, что Евстигней за косушку вина может любого мужика облапошить и как липку ободрать, другие – Евстигней с чертями и ведунами знается, и все ему с рук сходит. А третьи нашептывали: кабак на приказчике Калистрате держится, ему-де, добрый куш от мельника перепадает.

Вошли в черную прокопченную избу с двумя волоковыми оконцами. Посреди избы – большая печь с полатями. Вдоль стен – широкие лавки и тяжелые деревянные столы на пузатых дубовых ножках.

На бревенчатой стене чадят два тусклых фонаря. С полатей свесились чьи-то босые ноги. Плыл по кабаку звучный переливчатый храп с посвистом.

Евстигней вошел в избу вместе с мужиками и стукнул шапкой по голым пяткам. Ноги шевельнулись, почесали друг друга и снова замерли. Тогда мельник легонько огрел пятки ременным кнутом.

Храп прекратился и с полатей сползла на пол растрепанная, заспанная, известная на всю вотчину богатырская баба Степанида в кубовом летнике. Потянулась, широко зевнула, мутным взглядом обвела мужиков, усевшихся за столами.

Баба – ростом в добрую сажень, крутобедрая, кулачищи пудовые. Карпушка, завидев могутную мельничиху, так и ахнул, крестное знамение сотворил.

– Мать честная! Илья Муромец!

Степанида запрятала волосы под убрус и потянулась ухватом в печь за варевом. Молча, позевывая, налила из горшков в деревянные чашки кислых щей, принесла капусты и огурцов из погреба и, скрестив руки на высокой груди, изрекла:

– Ешьте, православные. Хлеб да соль.

Афоня Шмоток встал из-за стола, вскинул щепотью бороденку, вымолвил с намеком:

– Сухая ложка рот дерет. Нельзя ли разговеться, матушка?

Степанида глянула на Евстигнея. Тот начал отнекиваться:

– Нету винца. Грех на душу не беру.

Афоня заговорил просяще:

– Порадей за мир, Евстигней Саввич. Никто и словом не обмолвится. Притомились на боярщине. Богу за тебя молиться будем.

Евстигней смилостивился:

– Уж токмо из своего запасца. На праздничек сготовил. Леший с вами – две косушки за алтын с харчем.

Мужики зашумели. Эх, куда хватил мельник. В Москве в кабаках за косушку один грош берут.

– Скинул бы малость, Евстигней Саввич. Туго нонче с деньжонками.

– Как угодно, – сухо высказал мельник.

Пришлось крестьянам согласиться: мельника не уломаешь.

Выпили по чарке. Зарумянились темные обожженные вешними ветрами лица, разгладились морщины, глаза заблестели. Вино разом ударило в головы. Забыв про нужду и горе, шумно загалдели. Много ли полуголодному пахарю надо – добрую чарку вина да чашку щей понаваристей.

Карпушка, осушив вторую чарку, быстро захмелел: отощал, оголодал, всю весну на редьке с квасом. Заплетающимся языком тоскливо забормотал:

– Походил я по Руси, братцы. Все помягче земельку да милостивого боярина искал. Э-эх! Нету их, милости-вых-то, православные. Всюду свирепствуют, лютуют, кнутом бьют. Нонче совсем худо стало. В последний разя угодил к Митрию Капусте. Златые горы сулил. Я, грит, тебя, Карпушка, справным крестьянином сделаю, оставайся на моей земле. Вот и остался дуралей. Хватил горюшка. Митрий меня вконец разорил. Ребятенки по деревеньке христа ради с сумой просят. Норовил уйти от Митрия. Куда там. Топерь мужику выхода нет. Царь-то наш Федор Иванович заповедные годы ввел. Нонче хоть издыхай, а от господина ни шагу. Привязал государь нас к землице, вот те и Юрьев день…

– Толкуют людишки, что царь скоро укажет снова выходу быть, – с надеждой проронил один из страдников.

– Дай ты бог, – снова вступил в разговор Афоня. – Однако я так, братцы, смекаю. Не с руки царю сызнова выход давать. Господам нужно, чтобы крестьянин вечно на их земле сидел.

– Без выходу нам нельзя. Юрьев день подавай! – выкрикнул захмелевший конопатый бородач, сидевший возле Иванки.

– Верно, други. Не нужны нам заповедные годы. Пускай вернут нам волюшку, – громко поддержал соседа Болотников.

И тут разом все зашумели:

– Оскудели. Горек хлебушек нонче, да и того нет. Княжыо-то ниву засеяли, а свою слезой поливаем.

– На боярщину по пять ден ходим.

Болотников сидел за столом хмурый, свесив кудрявую голову на ладоци. На душе было смутно. Подумалось дерзко: «Вот он народ. Зажги словом – и откликнется».

А мужики все галдели, выбрасывая из себя наболевшее:

– Приказчик лютует без меры!

– В железа сажает, в вонючие ямы заместо псов кидает…

К питухам подошла Степанида, стряхнула с лавки тщедушного Карпушку, грохнула пудовым кулачищем по столу:

– Тиша-а-а, черти!

Мужики разинули рты, присмирели, а Иванка громко на всю избу рассмеялся.

– Ловко же ты гостей утихомирила. Тебе, Степанида, в ватаге атаманом быть.

Бабе – лет под тридцать, глаза озорные, глубокие, с синевой. Обожгла статного чернявого парня любопытным взглядом и молвила:

– В атаманы сгожусь, а вот тебя в есаулы ⁴⁹ бы взяла.

– Отчего такой почет, Степанида?

– Для бабьей утехи, сокол.

Мужики загоготали, поглядывая на ядреную мельничиху.

– Ступай, ступай, матушка, к печи. Подлей-ка мужичкам штец, – замахал руками на Степаниду мельник.

Степанида появилась на Панкратьевом холме года три назад. Привез ее овдовевший Евстигней из стольного града. Приметил в торговых рядах на Варварке. Рослая пышногрудая девка шустро сновала меж рундуков и с озорными выкриками бойко продавала горячие, дымящиеся пироги с зеленым луком. Евстигнею она приглянулась. Закупил у нее сразу весь лоток и в кабак свел. Степанида пила и ела много, но не хмелела. Сказала, что пять лет была стрелецкой женкой, теперь же вдовая. Муж сгиб недавно, усмиряя взбунтовавшихся посадких тяглецов в Зарядье Китай-города. Евстигней подмигнул знакомому целовальнику ²за буфетной стойкой. Тот понимающе мотнул бородой, налил из трех сулеек чашу вина и поднес девке. Степанида выпила и вскоре осоловела. Мельник тотчас сторговался с ямщиками, которые вывели девку во двор, затолкали в крытый зимний возок, накрепко связали по рукам и ногам и с разбойным гиканьем, миновав Сивцев Вражек, понеслись по Смоленской улице к Дорогомиловской заставе.