Под старой корявой сосной засыпали самопалы землей, бурьяном прикрыли и вернулись к реке. Верхом на конях миновали деревянный мост и выехали на Солянку.

В приземистых курных избенках ютились черные люди – государевы тяглецы. Несмотря на ранний час, от изб валил дым. Он клубами выходил из волоковых оконцев и смрадными тучами повисал над жухлыми соломенными крышами.

По улице сновали в полотняных сарафанах девки и бабы с бадейками, хмурые бородатые мужики с заступами, топорами и веревками.

– Москва завсегда рано встает, Иванка. Эгей, мужичок, куда спозаранку снарядился? – окликнул бобыль тяглеца.

Посадский перекинул с плеча на плечо топор и огрызнулся.

– Очумел, козел паршивый. Аль не видишь, чирей те в ухо!

Афоня хихикнул.

– Востер мужичок. Здесь не зевай, народ бедовый. Однако, куда это людишки спешат?

– Помолчи, Афоня!

Вдоль крепостной стены словно в муравейнике копошились сотни работных людей: заступами копали ров, железными кирками долбили белый камень, в бадейках, кулях и на носилках подтаскивали к стене песок и глину, поднимались по деревянным настилам на башни. Тут же сновали десятки конских подвод с обозниками, каменных дел мастера, земские ярыжки ⁵³ , объезжие слободские головы с нагайками.

Пыльно, душно. Ржание лошадей, свист нагаек и шумная брань земских ярыжек, досматривавших за нерасторопным и нерадивым людом.

К гонцам подъехал объезжий голова, свирепого вида мужик в малиновом кафтане, при сабле. Спросил дерзко:

– Чего рты разинули? Что за народ?

– Из деревеньки мы, батюшка. В Москву нам надобно, в соляную лавку. Щти хлебаем пустые без соли, – молвил Афоня.

– Слезай с коней. Айда глину месить, камень таскать, – приказал голова.

– Дело у нас спешное. Должны вскоре назад обернуться, сев в вотчине, – сказал Болотников.

Объезжий сунул два пальца в рот и оглушительно по-разбойному свистнул. Мигом подлетели с десяток земских ярыжек в темных сукманах ⁵⁴ .

Голова вытащил из-за пазухи затасканный бумажный столбец, ткнул под козлиную бороденку Афони.

– Царев указ не слышал? Всякому проезжему, прохожему, гулящему скомороху, калике аль бродяге, что меж двор шатается, государь повелел по едину дню на крепости быть и с превеликим радением цареву силу множить. Так что слезай с коней, деревенщина.

Иванка чертыхнулся. В селе мужики гонцов как Христа дожидаются, мешкать и часу нельзя. Но пришлось смириться: против государева указа не пойдешь.

Объезжий голова подвел гонцов к Яузским воротам, над которыми каменных дел мастера возводили башню. Черноглазый детина в кожаном запоне ⁵⁵ , весь перепачканный известкой, мелом и глиной, прокричал:

– Давай их сюды, Дорофей Фомич! У меня работных людей недостает.

Дорофей Кирьяк согласно мотнул бородой. Афоня ухватил его за полы кафтана:

– При лошадушках мы, батюшка. Дозволь возле реки коней стреножить. Тут рядышком, да и нам отсель видно будет, не сведут. Мало ли лиходеев кругом.

Кирьяк оценивающе взглянул на рысаков и милостиво разрешил.

По шаткому настилу Иванка поднялся на башню, где каменных дел мастера выкладывали «шапку». Черноглазый парень шагнул к Болотникову и шутливо, но крепонь-ко ткнул его кулаком в грудь. Иванка ответил тем же. Парень отлетел к стене и зашиб плечо, однако незлобно отозвался:

– Здоров, чертяка! Словно гирей шмякнул. Тебе только с конем тягаться. Шумилкой Третьяком кличут меня, а тебя?

– Иван Болотников. Что делать укажешь?

Шумилка кивнул на старого мастера.

– Пущай раствор носят, – сказал тот.

Внизу, у подножья башни, с десяток мужиков в больших деревянных корытах готовили раствор для каменной кладки. Возле них суетился маленький сухонький седоватый старичок в суконной поддевке. Он поминутно ворчал, и видно было, что мужики побаивались его.

– Водицы помене плескай. Спортишь мне месиво. Не печь в избе делаем, а крепость возводим. Разумей, охламон, – наступал старичок на угрюмого костистого посадского.

– На башню подымайтесь сторожко. Бадейки не разлейте. Раствору цены нет, вся сила в нем, – строго напутствовал мастер.

Иванка носил бадейки на башню играючи, хотя и весили они до двух пудов, а вот Шмоток вскоре весь взмок и закряхтел. Третьяк, выкладывая кирпичи в ряду, зубоскалил на Афоню:

– Порты не потеряй, борода. Ходи веселей!

– Тебе смешно, а мне до сердца дошло. Веселье в пазуху не лезет, – как всегда нашелся Афоня.

Часа через два вконец измотавшийся бобыль подошел к Болотникову и шепнул на ухо.

– Мочи нет бадьи таскать. Сунем гривну объезжему, может, и отпустит в город.

– Держи карман шире. Ты за конями лучше досматривай. Смекаю, не зря голова на реку поглядывает, глаза у него воровские.

На счастье Афони вскоре на звоннице церкви Дмитрия Солунского ударили к обедне. Работные люди перекрестились и потянулись на Васильев луг, где вдоль небольшой и тихой речушки Рачки раскинулись сотни шалашей.

Гонцы подошли к коням, развязали котомки. Болотников разломил надвое горбушку хлеба, протянул Афоне. Тот, горестно вздыхая, забормотал:

– Угораздило нас Солянкой ехать. Надо было в Садовники, а там через плавучий мост, Москворецкие ворота – ив Китай-городе. Там князь живет. Заждутся теперь мужики…

Болотников доел горбушку, поднялся и неторопливо пошел вдоль речушки. Работные люди сидели возле шалашей и молча жевали скудную снедь. Иванка видел их изможденные серые лица, тоскливые, отрешенные глаза, и на душе у него становилось смутно.

На берегу речушки, возле самых камышей, сидел высокий, сухощавый старик в рваной сермяге, с жидкой седой бородой и слезящимися глазами. Хватаясь за грудь, он хрипло и натужно кашлял. Иванка прошел было мимо, но старик успел ухватить парня за порты.

– Нешто, Иванка?

Болотников в недоумении подсел к работному. А старик, задыхаясь от кашля, все норовил что-то вымолвить, тряс нечесаной седой бородой. Наконец, он откашлялся и глухо произнес:

– Не признаешь своих-то?

Иванка пристально вгляделся в сморщенное землистое лицо и ахнул:

– Ужель ты, Герасим?

Герасим печально улыбнулся.

– Чай, помнишь, как нас, бобылей, из вотчины в Москву повели? Сказывали, на одну зиму берем. Да вот как оно вышло. Пятый год здесь торчим. Было нас семеро душ из вотчины. Четверо с гладу да мору преставились, двое норовили бежать. Один-то удачно сошел, а Зосиму поймали, насмерть батогами забили. На Егория вешнего схоронили его. Я вот одряхлел. Все жилы крепость вытянула. А мне ведь еще и пятидесяти нет, Иванка.

Болотников хмуро слушал Герасима и диву давался, как за пять лет из крепкого, проворного мужика тот превратился в дряхлого старца.

– Тюрьма здесь, Герасим. В неволе царь народ держит. Пошто так?

– Э-э, нет, Иванка. Ты царя не трожь. Блаженный он и народом чтим. Тут на ближнем боярине Борисе Годунове грех. Сказывают, что он повелел новую крепость возводить и мужиков в неволе томить без выходу, – понизив голос, произнес Герасим и снова весь зашелся в кашле; отдышавшись, виновато развел руками. – Надорвался я тут, Иванка. Внутри жила лопнула. Кровь изо рта идет, помру скоро. На селе мужикам поклонись, да проси батюшку Лаврентия помолиться за меня, грешного. Сам-то как угодил сюда?

– Гонцом к князю мир снарядил. Засевать яровые нечем. Буду у Телятевского жита просить. Да вот застрял здесь. Повелели день отработать.

– Это тоже по указу ближнего царева боярина. Норовят через год крепость к Китай-городу подвести. Тут и замкнется каменное колечко. Тыщи людей здесь примерли. Зимой в город деревенских мужиков не пущают. В землянках живем-маемся. Шибко мерзнем. Хворь всех одолела. Ежедень божедомы усопших в Марьину рощу отвозят да в ледяную яму складывают, а в Семик хоронят. Вот житье-то наше… Ох и стосковался я по землице отчинной, по сохе-матушке. Хоть бы перед смертью по селу пройтись да на мужиков взглянуть, к старикам на погост наведаться. – Герасим смахнул со щеки слезу и продолжал. – Князь-то наш строг да прижимист. На Москве хлебушек дорогой. Мнится мне – откажет селянам князь…