Мельник на сей раз не поскупился. Довольные, полупьяные ямщики подкатили к утру к самой мельнице.

Опомнилась Степанида только у Евстигнея в избе. Первые дни отчаянно бранилась, порывалась сбежать из глухомани в шумную, суетливую Москву. Евстигней запирал буйную бабу на пудовый замок и спал словно пес, укрывшись овчиной, целую неделю у дверей.

Как-то Степанида попросила вина. Обрадованный Евстигней притащил ендову с крепкой медовухой. Баба напилась с горя и пустила к себе мельника. С той поры так и смирилась…

Осушив косушку вина, Карпушка совсем опьянел, полез к мужикам целоваться. Роняя слезы в жидкую бороденку, невесело высказывал:

– Никудышная жизнь, братцы-ы-ы. Поп из деревеньки и тот сбежал. Николка у мя преставился с голодухи, а панихиду справить некому…

Карпушка потянулся за пазуху, достал мошну и горестно забормотал:

– Последний грош пропил, братцы. Хоть бы на дорожку еще посошок опрокинуть. Изболелась душа-то…

Поднялся из-за стола и, шатаясь, побрел к хозяину.

– Нацеди, кормилец, чарочку.

– Чарочка денежку стоит.

– Нету, кормилец, опустела мошна. Налей, батюшка. Николку помяну-у.

Евстигней Саввич достал пузатую железную ендову, обтер рушником, побултыхал перед своей бородой, смачно, дразня мужика, крякнул.

– Плати хлебушком. Пуд муки – и твоя ендова.

Карпушка съежился, слезно заморгал глазами, в отчаянии махнул рукой и приволок свой мешишко с мукой.

– П-римай, Саввич! Все едино пропадать, а чадо помяну.

Евстигней передал мужичонке ендову, а сам проворно сунул мешок под стойку. Карпушка обхватил обеими руками посудину, посеменил к столу, но тут споткнулся о чыо-то ногу и обронил ендову на пол. Вино вытекло.

Мужичонка схватился за голову, уселся возле печи и горько по-бабьи заплакал.

Болотников поднялся с лавки, поставил страдника на ноги и повел его к стойке. Сказал Евстигнею зло и глухо:

– Верни мужику хлеб, Саввич.

Мельник широко осклабился, развел руками.

– Пущай ендову с вином принесет. Дарового винца у меня не водится.

Иванка швырнул на стойку алтын.

– Еще алтын подавай…

Болотников насупился, гневно блеснул глазами и, тяжело шагнув за стойку, притянул к себе мельника за ворот рубахи.

– Отдай хлеб, а не то всю мельницу твою порушим!

Евстигней попытался было оттолкнуть парня, но Болотников держал цепко. К стойке подошли питухи. Один из них замахнулся на мельника железной чаркой.

– Выкладывай мешок, черная душа!

Евстигней упрямо замотал лысой головой, возбра-нился.

– Взбунтовались. Ну-ну… Придется приказчику донести.

– Доносчику первый кнут, – зло молвил Болотников и потянул мельника за пушистую бороду, пригнув голову к самой стойке.

У Евстигнея слезы посыпались из глаз.

– Отпустр, дурень. Забирай мешок.

Иванка отодвинул мельника от стойки, нашарил мешок, вскинул его на плечи и спустился по темной скрипучей лестнице. Ступил к ларю и деревянным, обитым жестью лотком до краев наполнил Карпушкин мешок мукой. Отнес куль на телегу. Евстигней стоял с фонарем на лестнице и, сузив глаза, ехидно бормотал:

– Так-так, паря. Сыпь на свою головушку…

Затопал наверх, хватаясь рукой за грудь, заголосил:

– Разбой на мельнице! Гляньте на двор, православ-ныя. Лопатой мешки гребет, супостат. Последний хлебушек забирае-е-ет…

– На твой век хватит, батюшка. Уж ты не плачься, Евстигнеюшка. Мотри ушицы откушать не забудь, милостивец, – проворковал Афоня.

Болотников шагнул к Карпушке, указал на мешок.

– Вези в деревеньку, друже. Евстигней за помол да харчи впятеро всех обворовал. Так ли я, мужики, сказываю?

– Вестимо так, парень. Жульничает мельник. Отродясь такого скрягу не видели, – отозвались селяне.

Карпушка затоптался возле телеги, отрезвел малость. Поднял на Иванку оробевшие глаза.

– Можа, воротить хлебушек назад. Уж больно лют Евстигней Саввич.

– Садись, Карпушка! – сердито проговорил Болотг ников и тронул коня.

– Ну, погоди… попомнишь сей мешок. В железах насидишься, – забрюзжал мельник.

А Степанида глядела на дерзкого парня и молча улыбалась.

– Ох, и крепко ты Саввича за бороду хватил, хе-хе, – рассмеялся Афоня, когда съехали с холма. – Одначе наживешь ты с ним беду, Иванка. С приказчиком он знается.

– Невмоготу обиды терпеть, друже. Эдак не заступись, – так любого в кольцо согнут, – угрюмо отозвался Болотников.

ЧАСТЬ III

МОСКВА

Глава 1 ГОНЦЫ

Наконец-то, разорвав темные лохматые тучи, поднялось над селом солнце. На второй день, опробовав подсохшие загоны, мужики вышли засевать пашню ячменем, овсом, горохом да просом. Болотниковым хватило семян лишь на одну десятину, а другим – и того меньше.

Собрались крестьяне поутру возле гумна, завздыхали:

– Пропадем нонче, братцы. Нечем сеять. Все жито на княжьем поле оставили. Зимой с голодухи помрем…

Крестьяне глянули на Исая. Благообразный, древний, седовласый Акимыч обратился от всего мира:

– Пораскинь головой, Исаюшка, как нам быть.

Исай Болотников, опустив густую черную бороду на

колени, помолчал, перемотал онучи и, вздохнув, высказал:

– Худое наше дело, мужички. Приказчику кланяться – проку нет – полторы меры по осени сдерет. К мельнику идти – и того больше запросит. А урожаишки наши – сам-сам.

– Нешто помирать ребятенкам, Исаюшка?

Исай поднялся, выпрямился во весь рост, разгладил бороду и после долгого раздумья промолвил:

– Норовил я как-то к князю прийти да нуждишку нашу ему высказать. Припоздал. Отбыл князь в белокаменную.

– Эх, Исаюшка. Плоха на князей надежа. Добра от них не жди, – махнул рукой Акимыч.

– А вы послушайте, православные. Чем князь крепок? Мужиком. Без миру князю не барствовать. Мужик его и кормит, и обувает, и мошну деньгой набивает. Об-рок-то немалый ему от мужика идет. А теперь смекайте, что с князем приключится, коли страдная нива впусте лежать станет да бурьяном зарастет. Лошаденки без корму придохнут, мужики разбредутся, вотчина захиреет. И не будет князю – ни хлеба, ни денег. Вот и мыслю я – гонца слать к князю немедля. Просить, чтобы жита из амбаров своих на посев миру выделил.

– А, пожалуй, дело толкуешь, Исаюшка, – промолвил Акимыч. – Да токмо поспешать надо. Вишь – солнышко как жарит. Коли денька через три не засеем – вовсе без хлебушка останемся. Высохнет землица.

– И о том ведаю, Акимыч. С севом мы нонче припозднились. Но коли выбрать коня порезвей да молодца проворного – за два дня из Москвы можно обернуться. Кого посылать будем, мужики?

После недолгих споров порешили послать гонцом в Москву Иванку.

– Разумен. Конь ему послушен. Хоть и молод, но за мир постоять сумеет, – сказали мужики.

Исай Болотников поклонился селянам в пояс. Хотя старый крестьянин и был рад за сына, но все же засомневался:

– Дерзок Иванка мой бывает. Чу, и на мельнице шум затеял. Кабы и в Москве не сорвался.

– Как порешили – тому и быть. Снаряжай сына, Исай, – степенно сказал белоголовый Акимыч.

– На моем Гнедке далеко не ускачешь. Заморен конь.

Теперь резвую лошаденку нам по всему селу не сыскать.

– Что верно, то верно, – отощали лошаденки, – снова озадаченно завздыхали мужики.

– Мир не без добрых людей, православные, – вмешался в разговор Афоня Шмоток. – Есть и в нашем селе скакуны.

Все повернулись к бобылю, а тот скинул с головы колпак и пошел по кругу.

– Кидайте по полушке – будет вам конь, и не один, а два.

– Пошто два, Афоня?

– На другом я поскачу. Без меня Иванка в Москве сгинет. Чуть зазевался – и пропадай головушка. Москва бьет с носка, особливо деревенских. А мне не привыкать. Почитай, пять годков по Москве шатался.

– А что, хрещеные? Мужик он бывалый, верткий, пущай с Иванкой едет, – проговорил Акимыч.

– Где коней добудешь? – спросил Исай.