Возле Панкратьева холма страдники спрыгнули с подводы и пошли до мельницы пешком. Иванка жалел лошадь. Хотя и был Гнедок в ночном пять дней и на1улял молодой травкой опавшие бока, но все же ему предстояло вскоре снова тащить за собой нелегкую соху и ковырять землю на десятинах.

Мельница стоит на холме издавна. Старая ветрянка, с потемневшими обветшалыми крыльями помнит еще смутные годы княжения Василия Темного и царя Ивана Васильевича. А срубил мельницу прадед Евстигнея – деревянных дел мастер Панкратий, оборотистый, башковитый мужик – старожилец князей Телятевских. С той поры так и называли – Панкратьев холм.

Глава 15 БЛАГОДЕТЕЛЬ

Из широко раскрытых ворот клубами вилась седая пыль. Возле мельницы толпились с десяток мужиков, прибывших из разных деревенек княжьей вотчины. Всех привела нужда. Одни привезли на помол две-три чети последней, наскребенной в сусеках, прошлогодней ржи, другие – в надежде обменять кое-какую рухлядь на малую меру хлеба, а третьи – слезно упрашивали мельника одолжить им зерна или муки под новый урожай.

Провожая Иванку, отец тоже напутствовал:

– Сеять яровые нечем. Попроси у Евстигнея в долг три чети жита. Осенью сполна отдадим.

Иванка зашел в мельницу, поприветствовал хозяина:

– Здоров будь, Евстигней Саввич.

Евстигней – мужчина дюжий, лысый, с пучком редких рыжеватых волос над большими оттопыренными ушами. По груди стелется светло-каштановая борода. Глаза проворные, с прищуром, нос крупный, мясистый. Ходит неторопливо, степенно, говорит немногословно и деловито.

Мельник отряхнул муку с фартука, сказал в ответ:

– Здорово, молодец.

– Продай муки, Саввич, – сразу приступил к делу Иванка.

– Какая нонче мука, – махнул рукой Евстигней. – Сам перебиваюсь.

«Лукавит мельник. Цену набивает. Вон оба ларя с мукой. Да и в амбаре, поди, не мякина лежит», – подумал Болотников и ткнул пальцем в сторону ларей.

– То не моя, парень. Мирской ржицы намолот. Заберут вскоре, а своей муки нету, – отрезал Евстигней и повернулся к жернову.

«Опять врет. У мужиков по весне столько ржи на помол не наберется. Придется накинуть, дьяволу рыжему».

На селе знали, что коли мельник в чем упрется – его и оглоблей не сдвинешь. Все одно на своем настоит. Но ведали крестьяне и другое: жаден Евстигней до даровых денег, набавь пару полушек – и оттает.

– Не скупись, Саввич. Алтын на четь накину.

– Гривенку, – не оборачиваясь, пробубнил в бороду Евстигней.

– А пошел ты к черту! – осерчал Иванка и затопал к выходу.

– Погодь, погодь, милок! – закричал ему вслед мельник. – Поладим на алтыне. Наскребу малую толику, последки отдам.

Болотников чертыхнулся и протянул мельнику мешок.

– Вначале денежки изволь, милок.

Получив деньги, Евстигней выпроводил мужиков на двор и засеменил к амбару. Болотников пошел было за ним.

– Побудь во дворе, молодец. Темно у меня в клети – зашибешься, – опустив вороватые глаза, произнес мельник.

Иванка усмехнулся и подошел к мужикам. Афоня Шмоток, задорно блестя глазами, рассказывал мужикам небылицы. Карпушка озабоченно топтался возле телеги, прикидывая, как подступиться к хмурому и суровому мельнику.

– Что, Иванка, сторговался? Каков Евстигней? – спросил Афоня, сползая с телеги.

– Мироед твой Евстигней, скупердяй. На обухе рожь молотит, из мякины кружево плетет.

Крестьяне согласно закивали бородами, но вслух высказать не посмели. Услышит, чего доброго, Евстигней Саввич – ну и поворачивай оглобли. Шмоток, выслушав мудреную Иванкину поговорку, не захотел отстать и вновь встрепенулся.

– Воистину так, Иванка. Туг мешок, да скуповат мужичок. Наш Саввич, православные, из блохи голенище кроит, шилом горох хлебает, да и то отряхивает.

Все рассмеялись. Из амбара с мешком на плечах вышел Евстигней. Хмуро глянул на страдников, проворчал:

– Чего ржете, голоштанные?

Мужики присмирели. Афоня натянул колпак на самые глаза, а Болотников снова прошел на мельницу.

Навесив мешок на безмен, Евстигней, прищурясь и вглядываясь в метки на железной пластине, вымолвил:

– Из моей муки и пироги и блины знатные пекут. На княжий стол повара берут. Не грех и денежку еще накинуть.

– Князь деньгам счета не знает. У него что ни шаг, то гривна, деньга на деньгу набегает. А у нас спокон веку лишнего алтына не водится. Так что не обессудь, Саввич, не будет тебе прибавки. А вот взаймы у тебя попрошу. Коли есть на тебе крест – одолжи до покрова три чети жита. Сеять пашню нечем. Отдадим сполна да пуд накинем.

– Нешто Исай твой вконец оскудел? Кажись, и хозяин справный, ай-я-яй, – с притворным участием завздыхал мельник. – С житом нонче всюду плохо. Ох, дорогонек хлебушек пошел…

– Так дашь ли в долг, Саввич?

Мельник вздохнул, снял с безмена мешок, огладил бороду.

– Исай – мужик старательный. А на тебе – обеднял. Ох, жаль мне Исаюшку, так и быть помогу, дам жита. А на покров вернете за полторы меры.

– Спятил, борода. Эк, куда хватил. С твоей мерой весь урожай на мельницу сволочешь, – возмутился Болотников.

– Как угодно. За меньшую меру не отдам, – отрубил Евстигней и начал подниматься по скрипучей рассохшейся лестнице наверх.

Болотников зло сплюнул и потащил мешок к телеге. На дворе сказал громко:

– Скряга, каких свет не видел. Мироед вислоухий!

Карпушка испуганно сотворил крестное знамение и

взял с подводы мешок с шубейкой. Втянув голову в плечи, бормоча молитву, шмыгнул в мельницу. Подобострастно взирая на Евстигнея, с пугливой, виноватой и просящей улыбкой застыл возле густо запыленного мукой жернова.

– Чего тебе, мужичок?

– Да твоей милости, кормилец. Овчину вот принес, – с низким поклоном отвечал Карпушка.

– Пошто мне твоя овчина. На торг ступай.

– Шубейка-то, почитай, новая, кормилец. Сгодится зимой. Всего осьмину ⁴⁷ прошу. Прими, благодетель.

Евстигней взял в руки шубейку, вышел к дверям на свет, осмотрел.

– Стара твоя овчина. Не возьму. Да и воняет шубейка, аки от пса смердящего. И блох в ней тьма.

– Да что ты, что ты, кормилец. В сундуке лежала, токмо по престольным дням одевал. Пятнышка нет. Ребя-тенки у меня малые, с голодухи мрут. Вчерась вот Ни-колку свово на погост снес. Михейка вот-вот протянет ноги. Акудейка…

– Ну будя, будя. Чай, не поп – поминальником трясти, – лениво отмахнулся Евстигней. – Лукавишь, мужичок. За экую рухлядь пудишка муки жаль.

– Креста на тебе нет, батюшка. Прибавь хоть полпудика, – просяще заморгал глазами Карпушка.

– Креста не-ет! – рявкнул «благодетель» и швырнул мужичонке овчину. – Ступай прочь! Много вас, дармоедов, шатается.

Карпушка рухнул на колени и, роняя слезы в жидкую бороденку, взвыл:

– Помирают ребятенки, кормилец. Уж ты прости меня, христа ради, непутевого. Хоть пудик, да отвесь, милостивец.

Мельник покряхтел в бороду, плутоватыми глазами повел.

– Молись за меня богу. Душа у мя добрая. Кабы не сдохли твои сорванцы. Насыплю тебе пуд без малого.

– Это как же «без малого», кормилец? – насторожился мужичонка.

– Три фунта долой, чтобы впредь крестом не попрекал.

Карпушка горестно завздыхал, помял корявыми пальцами почти новехонькую шубейку и отдал ее Евстигнею.

Наступил черед идти к «благодетелю» и Афоне Шмот-ку. Бобыль стащил с телеги кадушку, обхватил ее обеими руками, прижал к животу и потрусил к мельнику. Весело, с низким поклоном поздоровался:

– Долгих лет тебе и доброго здоровья, Евстигней Саввич.

– Здорово, Афоня, – неохотно отозвался мельник. – Чего спину гнешь, я не князь и не батюшка Лаврентий.

– Поклоном спины не надсадишь, шеи не свихнешь, отец родной, – смиренно вымолвил Афоня и начал издалека. – Наслышан я, Евстигней Саввич, что перед святой троицей тебя хворь одолела, животом-де маялся три дня.

Мельник недоуменно глянул на бобыля, ожидая подвоха.