Далеко внизу, под взгорьем, зеркальной чашей застыло озеро, круто изгибалась Москва-река, за которой верст на двадцать в синеватой мгле утопали дикие дремучие леса.

Пахом опустился на землю возле Болотникова, свесил с крутояра ноги в мочальных лаптях и вымолвил тихо:

– Хороша матушка Русь, Иванка. И красотой взяла, и простор велик, но волюшки на ней нет. Везде мужику боярщина да кнут господский. – Захарыч распахнул сермягу, поправил шапку на голове, вздохнул и продолжал раздумчиво, с болью в сердце. – Кем я был прежде? Нищий мужик, полуголодный пахарь. Потом и кровью княжью ниву поливал, последние жилы тянул. Все норовил из нужды выбиться да проку мало. В рукавицу ветра не изловишь. Сам, поди, нашу жизнь горемычную видишь. Хоть песню пой, хоть волком вой. Как ни крутись, а боярского хомута мужику на Руси не миновать.

Пахом откинулся к сосне и высказал проникновенно:

– А в степях широких живет доброе братство. Вот там раздолье. И нет тебе ни смердов, ни князей, ни царя батюшки. Казачий круг всем делом вершит по справедливости и без корыстолюбия. В Диком поле мужик свою покорность и забитость словно рыбью чешую сбрасывает и вольный дух обретает. И волюшка эта дороже злата-серебра. Ее уже боярскими цепями не закуешь, она в казаке буйной гордыней ходит да поступью молодецкой. Э-эх, Иванка!

Захарыч поднялся, обнял Болотникова за плечи и, забыв о гончарных делах, еще долго рассказывал молодому крестьянскому сыну о ратных походах, о казачьей правде и жизни вольготной. А Иванка, устремив взор в синюю дымку лесов, зачарованно и жадно слушал. Глаза его возбужденно блестели, меж черных широких бровей залегла упрямая складка, в голове носились неспокойные дерзкие мысли.

– Не впервой, Захарыч, от тебя о вольном братстве слышу. Запали мне твои смелые речи в душу. Вот кабы всех мужиков собрать воедино да тряхнуть Русь боярскую, чтобы жить без княжьих цепей привольно.

– Нелегко, Иванка, крестьянскую Русь поднять. Нужен муж разумный и отважный. Вот ежели объявится в народе такой сокол, да зажжет тяглецов горячим праведным словом, тогда и мужик пойдет за ним. Артель атаманом крепка… Вот послушай о нашем кошевом ⁴⁰ тебе поведаю. Эх, удалой был воитель…

Вековой бор на крутояре то 1’удит, то на миг затихает, словно прислушивается к неторопливому хрипловатому говору бывалого казака.

А среди густого ельника крался к вершине могутный чернобородый мужик. В суконной темной однорядке ⁴¹ , за малиновым кушаком – одноствольный пистоль, за спиной – самострел. Ступает тихо, сторожко. Поднялся на взгорье, смахнул рукавом однорядки пот со лба, перекрестился. Раздвинул колючие лапы, высунул из чащобы аршинную цыганскую бороду и недовольно сплюнул.

«Тьфу, сатана! Да тут их двое. Пахомка с Исайкиным сыном притащился. Этот тоже с гордыней, крамольное семя. Прихлопнуть обоих и дело с концом, чтобы крестьян не мутили».

Мужик вытаскивает пистоль из-за кушака и прицеливается в широкую костистую спину Пахома. Но рука дрожит.

«Эк, затрясло. Чать, не впервой на себя смертный грех принимаю», – мрачно размышляет мужик и, уняв дрожь в руке, спускает курок. Осечка! Свирепо погрозил пистолю кулачищем и снова взвел курок. Но выстрел не бухнул над взгорьем. Мужик чертыхнулся:

«У-у, дьявол! Порох отсырел. Везет же Пахомке».

Мужик зло тычет пистоль за кушак и тянется за самострелом. Натягивает крученую тетиву и спускает стрелу с каленым железным наконечником.

Стрела с тонким свистом пролетела над самой головой Пахома и впилась в корявый темно-красный ствол ели.

Пахом изумленно ахнул и дернул Болотникова за рукав.

– Ложись, Иванка. Ушкуйник ¹!

Иванка опустился возле Пахома в траву и, не раздумывая, предложил:

– Из самострела бьют. Их мало, а может, и вовсе один. Иначе бы ватажкой налетели. Из ельника стрелу кидает. Ползем в обхват. Только спешно – уйдет лихой человек.

Захарыч согласно кивнул головой, предостерег:

– Мотри не поднимайся. Могут и насмерть зашибить.

Иванка вытащил из плетеного туеска охотничий нож и,

низко пригнув голову, пополз к ельнику.

А в памяти невольно всплыли некогда высказанные слова отца: «В лес идешь нож прихватывай. Там зверья тьма-тьмущая, а его голой рукой не ухватишь. Батя прав. Но тут почище зверя кто-то лютует», помрачнев, раздумывал Болотников.

Разбойный мужик, разгадав замысел страдников, закинул за плечо самострел и поспешно нырнул в чащу.

Иванка, услышав торопливые, удаляющиеся шаги и треск сухого валежника по ту сторону крутояра, поднялся во весь рост, махнул рукой Захарычу.

– Ушел, лихоимец.

Пахом еще некоторое время продолжал лежать на земле, затем поднялся и подошел к Болотникову. Иванка встал возле старой разлапистой ели, ткнул пальцем на горицветы.

– Отсюда стрелял ушкуйник. Видишь – трава примята и шишки раздавлены. Видать, грузный был человече. Захарыч только головой крутнул:

– Однако разумен ты, Иванка. И отваги обменной и сноровки тебе не занимать. Где ратное дело постиг? Я старый воитель, и то разом не смекнул.

Болотников пожал плечами, прислушался. Но шорох затих. Лихой человек, видимо, уже спустился с крутояра, и теперь его надежно укрывал бор.

Ушкуйники – народ разбойный, свирепый. Болотников помнит, как лет шесть тому назад, к селу по Москве-реке на широких ладьях приплыла ватага лихих людей.

С пистолями, самопалами, кистенями и пудовыми дубинами ринулись к избам, разграбили животы ⁴² , разбили княжьи амбары, похватали девок и надругались над ними.

Напали средь бела дня. Мужики и парни были в поле, а когда прибежали в село, разбойная ватага уже снялась. Долго еще над селом звучала отчаянная брань мужиков, истошные йыкрики баб и безутешные рыдания девок.

Бывали случаи, когда ушкуйники нападали на село из леса, со стороны взгорья. Так было перед крымским набегом, когда ватага в полсотню бородатых удальцов ночью высыпала с крутояра и пустила «красного петуха» под княжьи хоромы. Князь с дружиной находился в далеком ливонском походе. Разбив винные погреба и прихватив с собой рухлядь ⁴³ , пьяная ватага сошла к Москве-реке.

Болотников, осмотрев вблизи вершины взгорья чащу, присел на поваленную буреломом сосну и высказал:

– Здесь был не ушкуйник, Захарыч. Поодиночке они по лесам не бродят.

– А я, пожалуй, теперь смекаю, кто на нас самострел поднял. Я тому виной. Из-за меня, пня старого, и ты бы сгиб, – хмуро сказал Пахом.

– Кому же ты успел поперек дороги встать, Захарыч? Кажись, только вчера на село заявился. Кто твой недруг?

– На Руси злодеев немало, Иванка. Вот вернемся в баньку – там все и обскажу, – проговорил Аверьянов, а про себя подумал:

«Злобится Мамон. Видно, грамотки да старые грехи не дают ему покоя. Пора о столбцах Иванке поведать, а то неровен час – и на погост сволокут».

Набрав на взгорье глины в бадейки, Болотников и Захарыч спустились к озеру, перешли ручей по жухлому шаткому настилу и только стали подходить к бане, как над селом поплыл заунывный редкий звон большого колокола.

– Разве помер кто, – тихо произнес Захарыч.

Навстречу попался Афоня Шмоток. Босой, без шапки,

в дырявых крашенинных портах. Кинулся к мужикам, завздыхал, козлиной бороденкой затряс:

– Ох, горе-то какое, православные. Беда беду родит, бедой погоняет. И чего токмо на Руси не деется…

– Сказывай толком, Афоня. Чего стряслось?

– Осиротил нас царевич молодехонький Дмитрий. Из Углича весть донесли – сгубили государева братца, ножом зарезали. – Шмоток оглянулся, понизив голос, добавил. – Болтают людишки, что-де боярин Борис Годунов к оному черному делу причастен.