Он не раз признавался, как ждет эту пору. Еще в 1885 году писал Лейкину в предвкушении отъезда в Бабкино: «Я люблю начало мая в деревне… Весело следить за тем, как распускается зелень, как начинают петь соловьи…» Чехов расписывал свой «рай», мелиховскую округу, не упоминая человека: «Оврагов и круч нет, кругом тишь, гладь да Божья благодать»; — «Изобилие скворцов. А скворец может с полным правом сказать про себя: пою Богу моему, дондеже есмь. Он поет целый день, не переставая»; — «Начиная с Пасхи, погода стоит райская»; — «У нас жарко, зелено, пахнет ландышами, скрыго-чуть и скавчать всякие твари…»

Природа, весна были изумительны, но изумляли и дела человеческие. Продавец имения скрыл многое от покупателей. Мелкие и большие обманы открывались постепенно. Например, лесной участок оказался сильно «пострижен», то есть вырублен. Казусы и анекдоты деревенской жизни тоже начались сразу. Чехов описал один из них в письме Киселеву от 11 мая 1892 года: «У нас есть Белоножка, кобыла, оплодотворенная в присутствии свидетелей мерином и оказавшаяся после этого жеребцом. Можете позавидовать: в Бабкине таких чудес не бывает». Кто-то подменил кобылу, оставленную в поле, полудохлым мерином схожей масти.

Но о таких «открытиях» он упоминал с досадой или с иронией — мало ли обманывали его хозяева квартир и обкрадывала прислуга в городе? На самом деле заботило другое, о чем он заговорил с первых дней. Восторги природой осаживала мысль о долге. Замелькало в шутку и всерьез предостерегающее: «Когда мое имение будет продано с аукциона»; — «по ночам у нас кричат совы, предвещая скорую продажу нашего имения с аукциона»; — «спешите, пока имение мое не продано с аукциона!»

Даже без надежды на доход имение требовало внимания. Большие угодья вынуждали заниматься, как говорил Чехов, «покосами, попасами, прогонами и выгонами», в которых он ничего не понимал. Он не скрывал: «Я не мог бы ни пахать, ни сеять, ни косить, ни восхищаться породистым бычком». В этих словах, может быть, сквозил намек на Левина из «Анны Карениной», тридцатидвухлетнего, «скорее богатого, чем бедного» владельца имения, радовавшегося телочке, приплоду от породистой лучшей коровы Павы; косившему с мужиками; мечтавшему о семейной идиллии. Толстовский герой работал над «сочинением о хозяйстве», чтобы еще лучше понять «хозяйственную машину». Он и так знал ее досконально, постиг секрет успеха, гарантию дохода: самому заниматься наймом рабочих, вникать во всё, «врезываться в землю, как плуг». Мужики звали Левина «простым» барином, понимающим суть деревенской жизни.

Весной 1892 года Чехов написал рассказ «Соседи». Один из героев его Власич, совсем другой хозяин: «Имение у него приведено в полное расстройство и заложено <…> и кроме того, по векселям еще должен тысяч десять. <…> Луга у него потравлены свиньями, в лесу по молодняку ходит мужицкий скот, а старых деревьев с каждой зимой становится все меньше и меньше; в огороде и в саду валяются пасечные колодки и ржавые ведра. <…> мужики недаром называют его „простоватым“».

Чехов не был ни «простым», ни «простоватым» хозяином. Он с иронией наблюдал за младшим братом, охотно взявшим на себя командную роль: «Миша превосходно хозяйничает. Каждую минуту распекает кого-нибудь. Если б Вы послушали, как он пробирает плотников, маляров и проч. Без него я ничего бы не сделал». Эта роль отвечала натуре Михаила. Он любил демонстрировать свои практические навыки, а тут такой простор для распоряжений, указаний, выговоров! К концу дня распорядитель уставал сам и утомлял домашних постоянным недовольством мужиками, погодой. Он ждал одобрения, признательности. Это тоже была его черта. Если Ивану казалось в детстве и отрочестве, что он ото всех терпит обиду, то Михаил всегда страдал от чувства, будто его недооценивают. Он на самом деле многое умел (выпиливал рамочки, клеил модели, расписывал посуду, баловался акварелями). Но большое запушенное хозяйство было ему не по силам. Он нервничал, упрямствовал не по делу. Когда «господин главный управляющий», как звал его Чехов, уезжал на службу, то все вздыхали с облегчением и скучали по нему лишь родители, гордившиеся таким умным, таким знающим сыном.

От настоящего владельца имения требовалось лишь одно: деньги. Не рубли и даже не сотни. Заработать их можно было только сочинительством. Работа и деньги сплелись в письмах 1892 года особенно зримо: «Приходится сидеть и работать. На все пустяки нужно заработать по крайней мере рублей пятьсот. Половину уже заработал»; — «Расходы по имению вдесятеро превышают доходы»; — «Зело обнищал»; — «…одолели всякие мелочи <…> а в общем обходятся все эти пустяки сотни рублей»; — «Безденежье изумительное». Он писал в мае, имея в виду не свой большой долг «конторе», а личный долг Суворину: «Простите, голубчик, я не выслал Вам еще долга. <…> Потерпите, вышлю долг, ибо пишу еще повесть». Весной 1892 года впервые в письмах Чехова появилось присловье: «Вот тут и вертись!» Потом оно повторялось не раз.

О себе, вернее, над собой шутил в мае: «Доходы мои превышают расходы, но, точно на смех, с получками я маюсь, как начинающий литератор. То издатель-нотариус сбежал, то адрес мой потеряли, то послали деньги в Серьпухов. Был день, когда у меня не было ни копейки и я хотел бежать вслед за нотариусом».

От прошлогодней мечты, переехав в имение, освободиться от «денежно-приходно-расходных соображений», только «работать и читать, читать… Одним словом, мармелад, а не жизнь» — ничего не осталось. «Выскочить», по его выражению, из безденежья не удавалось и в деревне, несмотря на напряженнейшую работу. Между тем писал он, по собственному признанию, «медленно, с натугой, с частыми остановками и переделками».

Не романы, а рассказы и повести, которые иногда называл «маленькими романами». Большие романы он советовал писать другим — особенно рекомендовал это занятие женщинам-писательницам.

Сам Чехов теперь не обещал, как еще несколько лет назад, что напишет роман. Даже из-за денег. И только с иронией упомянул в 1892 году разговор с М. В. Крестовской, сказавшей ему, что за свой роман она получила в журнале «Вестник Европы» пять тысяч рублей.

Он трудился, подгоняемый безденежьем, редакторами и сдерживаемый своим недовольством написанным. Одна сила торопила, другая тормозила: от этого он приходил в дурное настроение. От шума, разговоров в соседней комнате сбегал излома: «Для того, чтобы думать и сочинять, приходится уходить на огород и полоть там бедную травку, которая никому не мешает».

Но чем напряженнее Чехов работал, чем более давал себе свободы — писать о том и так, как хотелось ему, — тем несерьезнее он отзывался о написанном. Так было со «Скучной историей». Так теперь он говорил о «Палате № 6»: «Кончаю повесть, очень скучную, так как в ней совершенно отсутствуют женщина и элемент любви. Терпеть не могу таких повестей, написал же как-то нечаянно, по легкомыслию». Это походило на какое-то суеверие, литераторский предрассудок. Словно он очерчивал вокруг себя незримый круг, защищавший от грядущих отзывов читателей и критики. Как неблагожелательных, так и одобрительных, чтобы несправедливость не убила, а похвала не искусила.

Работу над повестью он завершал, мучаясь головной болью. Иногда, чтобы снять ее и скрыть от родных, уходил в поле. В середине апреля Чехов передал рукопись в редакцию журнала «Русское обозрение». Началась путаница с набором и корректурой. Типография не спешила. Не поторапливалась и редакция с гонораром. Тогда как именно из гонорара Чехов намеревался вернуть Суворину личный долг.

Он написал редактору, князю Д. Н. Цертелеву. Не получив ответа, попросил брата Ивана уже в начале мая зайти в «Русское обозрение», и если вся корректура не готова, то немедленно забрать рукопись: «<…> скажи <…> что я к подобному отношению к себе не привык. <…> В редакции скажи, что я беру назад рукопись потому, что князь не сдержал обещания, которое дал мне. Будь сердит и неумолим и не допускай никаких отговорок». Чужая необязательность, несдержанное слово всегда его возмущали. Как в случае перевода, не сделанного Ликой, так и с корректурой повести.