—

Ладно, побудьте здесь. — Дежурный генерал окинул меня недоверчивым взглядом и скрылся в избе.

Я вздохнул полной грудью первый осенний воздух. Офицеры, стоявшие в отдалении, поглядывали на меня с подозрением. Я и выдохнуть не успел, как дверь распахнулась.

—

Граф, прошу вас. Фельдмаршал ждет. — Кайсаров посторонился, пропуская меня внутрь.

Я прошел в горницу. Над столом, накрытым картой, склонились генералы. Первое, что я увидел, была опоясанная голубой лентой ордена Андрея Первозванного спина Беннигсена. Внутренне я содрогался каждый раз, когда встречал этого человека или слышал о нем.

Вот и сейчас я застыл, но через мгновение почувствовал пристальный взгляд. В углу под иконой Божьей Матери сидел Барклай-де-Толли. Вид у Михаила Богдановича был такой, будто и он испил отравленного чая и теперь стоически переносил последствия.

При моем появлении он напрягся, словно собрался с силами для чего-то важного. Мы встретились взглядами и без слов поняли друг друга. Государь император написал обо мне Кутузову. Естественно, что светлейший посвятил в тайну моей миссии и Барклая-де-Толли. И теперь Михаил Богданович знал, что от моего донесения зависит решение: оставить Москву сейчас или потянуть еще. Генерал опустил глаза и с безразличием отвернулся, очевидно, не желая, чтобы кто-либо заметил его внимание ко мне.

Только теперь я взглянул на светлейшего князя Михаила Илларионовича Кутузова, хотя тот и сидел прямо перед входом в складном кресле в стороне от других. За спиною фельдмаршала с письменным набором в руках стоял мой одногодок Карл Толь. С ним мы в одно и то же время учились в кадетском корпусе и участвовали в швейцарском походе. Он приветствовал меня дружелюбным кивком, поднял блокнот, и лицо его приобрело задумчивое выражение, будто он сомневался: стоит ли письменно отмечать факт моего появления.

—

Ну что, Андрей? — спросил Михаил Илларионович.

Я не успел ответить. Раздался голос Барклая-де-Толли.

—

Господа, я заявляю со всей ответственностью: мы должны оставить Москву. Иначе напрасно погубим армию и Москву не спасем!

—

Вы с ума сошли! — закричал Ермолов.

Он вскочил, с грохотом опрокинув стул. Все, — а здесь были еще Дохтуров, Остерман-Толстой, Коновницын, Раевский и Уваров, — повернулись к нему. Только светлейший князь смотрел на меня, дожидаясь ответа.

—

Мы должны дать бой! — гремел Ермолов. Он сбивался, но, кажется, сейчас эти заминки придавали больше искренности и убедительности его словам. — Невозможно!.. Невозможно для русского человека отдать Москву!.. Не предприняв попытки… Впрочем что… Вы же немец! Вам не понять!.. Но это ж предательство!.. Предательство… Да, положение не очень… Слабы фланги, особенно крыло на Воробьевых горах…

Барклай-де-Толли слушал его, а сам, стараясь сохранять видимость безразличия, поглядывал на меня. Я подошел ближе к фельдмаршалу.

—

Ваша светлость, я нашел и арестовал ее. Она находится под надежным караулом. Завтра утром в сопровождении офицеров Высшей воинской полиции ее отправят в Санкт- Петербург, — доложил я.

—

Ты уверен, что собранные ею сведения не попадут Бонапартию? — Фельдмаршал смотрел на меня.

—

Уверен, ваша светлость, — ответил я. — Я знаю, где она прячет их, что станет для нее огромным сюрпризом.

—

Что ж, хорошо! — Михаил Илларионович с удовлетворением кивнул, с тяжелым придыханием поднялся из кресла и, обратился к генералам, собравшимся вокруг стола:

—

Москва будет оставлена.

Ермолов умолк на полуслове. Теперь все повернулись к фельдмаршалу. Мне показалось, что Барклай-де-Толли вздохнул. Если и с облегчением, то это был вздох облегчения человека, исполнившего нужную, но весьма неблагодарную миссию. Даже теперь он первым сказал о необходимости оставления Москвы, взяв на себя всю горькую ответственность. Он обрекал себя на позор, а Кутузову оставил возможность оправдать себя в глазах генералов, солдат, всего народа, свалив всю вину на действия предыдущего главнокомандующего, который довел дела до такого состояния, когда уже невозможно было что-то исправить.

Я еще раз поймал взгляд Барклая-де-Толли, надеясь, что в моих глазах он успел прочитать безграничное уважение и благодарность.

—

Пригласите сюда этого титулярного советника, — велел фельдмаршал Кайсарову. — И Монтрезора.

По лицу Паисия стало ясно, что он сразу же понял, о каком титулярном советнике идет речь. Он быстро вышел, а спустя полминуты в избу вошли штабс-ротмистр Монтрезор и полицейский чиновник Вороненко. Я отметил, что Петр Иванович попадается мне на глаза в самые неожиданные, но важные моменты. Вероятно, этот полицейский пользовался особым доверием московского главнокомандующего.

—

С тяжелым сердцем вынужден известить вас, милостивый государь, что Москва будет оставлена и оставлена без боя, — сказал фельдмаршал.

Лицо Вороненко дрогнуло, ему потребовалось видимое усилие, чтобы сохранить спокойствие.

—

Передайте генерал-губернатору, что нужна немедленная эвакуация. Пусть все, кто могут идти, поскорее покинут город, — добавил Кутузов. — Ступайте немедленно. А штабс- ротмистр отправится следом, как только мы подготовим письмо Ростопчину. Мы будем отступать по Рязанской дороге. С вами поедет мой адъютант. — Светлейший князь указал на штабс-ротмистра Монтрезора. — Попрошу вас вместе с ним прислать ко мне полицейских офицеров сколько можно поболее, таких, которые смогут провести воинские части разными путями на Рязанскую дорогу.

—

Но как быть с госпиталями? — спросил Петр Иванович. — В Москве тысячи раненых.

—

Кто могут идти, пусть уходят, — ответил фельдмаршал. — Остальных придется оставить на милость французов. Мы напишем Бонапартию, чтобы пощадил раненых. Я уверен, что французы раненых не тронут.

«Французы не тронут, а огонь? — промелькнуло в моей голове. — Огонь тоже не тронет? Тоже пощадит?»

Вороненко с каменным лицом покинул избу. Кутузов обвел присутствующих рассеянным взглядом и, заметив меня, шевельнул бровями, словно удивился, что я еще здесь.

—

И ты, Андрей, возвращайся в Москву, скажи всем, скажи графу Ростопчину, чтобы немедленно покидали город. Завтра утром мы начнем отступление. Думаю, что уже к полудню Бонапартий войдет в Москву.

—

Господи, — прошептал я. — Значит, времени совершенно не осталось.

—

Война, друг мой, война, — протянул фельдмаршал. — Так что, поторопись.

Я выбежал из избы, бросился к коляске. Дома остались Жаклин, дети — Аннетт и Катрин! Мартемьяныч с Натали Георгиевной! Я же уговаривал их покинуть Москву! Вот и дождались! А теперь у нас еще и транспорта нет! Вся надежда на Косынкина!

А я! Я должен проследить, чтобы итальянскую графиню вывезли из Москвы!

—

Назад! В Москву! Да поторапливайся, любезный!

Глава 29

Первым делом я примчался в штаб-квартиру Высшей воинской полиции.

—

Вы уже знаете, что Москву решено оставить? — спросил я полковника Розена.

—

Да, конечно, — сдержанно ответил барон.

—

Меня волнует судьба итальянской графини, графини Селинской, — заявил я.

—

Я знаю, о ком речь. Мы обо всем договорились с графом Ростопчиным, — заверил меня полковник.

—

Вы должны знать: она крайне опасна, ее необходимо вывезти в Санкт-Петербург!

Полковник Розен едва заметно усмехнулся.

—

Кажется, вы чересчур долго общались с де Сангленом, — промолвил он. — Яков Иванович главным источником всех бед считал никчемную польскую графиню. И опять какая-то графиня, теперь итальянская.

В эту минуту в кабинет вошел еще один офицер.

—

Познакомьтесь, мой заместитель полковник Ланг, — сказал новый директор Высшей воинской полиции. — Граф беспокоится о судьбе итальянской графини. Той, что содержится в доме Архарова.