Мы потратили целый час, чтобы добраться до дома. На Петровке происходило нечто невообразимое. По улице вперемешку тянулись подводы, скот и пешие. Живой поток двигался к бульвару и перетекал к Тверской. Горожане в спешном порядке покидали Москву, унося с собою все, что хватало сил унести, угоняли домашний скот.

Перед парадным стояла перевернутая телега. Разломанные колеса валялись в стороне. Я отпустил коляску и с тревогою вошел в дом. Недоброе предчувствие не обмануло меня.

—

Барин, барин! Вот и вы! А тут едва до смертоубийства не дошло! — выпалила, увидав меня, Дуняша.

Появился Мартемьяныч. Его редкие волосы торчали в разные стороны, сюртук был разорван, рубашка выбилась наружу. Глаза горели от возбуждения и гнева. Словом, вид у Сергея Михайловича был таков, словно он только что участвовал в сражении и пока еще не знал, кто победил.

—

Она наверху, — промолвил он таким тоном, словно я уже знал о чем-то страшном, случившемся с Жаклин.

Я бросился по лестнице на второй этаж, влетел в спальню. Жаклин лежала в постели. При моем появлении она вскрикнула и приподнялась на локте. Внезапно отворившаяся дверь напугала ее так, как будто она ждала, что кто-то может ворваться в дом и напасть на нее.

—

Жаклин! Жаклин! — Я склонился к ней.

—

Господи! Это ты! Ты!

—

Что с тобою? Что случилось?

—

Осторожно! Ты делаешь мне больно!

Под ее левым глазом темнела ссадина. Я потянулся к ней, но Жаклин отстранилась и показала мне правую руку. Предплечье рассекали свежие кровавые шрамы, какие мог бы оставить медведь, случись ему полоснуть когтями.

—

Жаклин! Милая! Солнце мое! Что случилось?

—

Господи! Я сама, сама виновата! Папа добыл новые подводы, телеги! Мы вышли встречать его…

—

И что? — сорвалось у меня.

—

Меня угораздило заговорить по-французски, — всхлипнула Жаклин.

Она уткнулась лбом в мое плечо и заплакала. Я осторожно обнял ее дрожащие плечи и прижал к себе.

—

Это было так страшно! Так страшно! — шептала она. — Я думала, что толпа раздерет нас на части. Мы едва вырвались. Слава богу, остались целы.

—

Ничего-ничего, все позади, — прошептал я.

—

Они увели подводы, телегу разбили, — всхлипнула Жаклин. — Папенька с таким трудом нашел… У нас осталась единственная лошадь… та, на которой ты приехал из Петербурга…

—

Ничего-ничего, — повторил я.

Сердце разрывалось на части, но наступил момент, когда я отстранил от себя супругу.

—

Милая, я должен ехать к генерал-губернатору.

—

Опять? Даже сейчас! — с обидой промолвила она.

—

Жаклин, милая, я не могу остановить ход событий! Император поручил мне…

—

Да-да, я знаю, — кивнула она.

—

Жаклин, Жаклин! Я же уговаривал тебя покинуть Москву, — не сумев скрыть досады, сказал я.

—

Ты винишь меня? — спросила она.

—

Нет, нет, конечно.

—

Винишь. И правда, я виновата. Не нужно было упрямиться, — сказала она.

В комнату вошли Натали Георгиевна и Дуняша. Я подавил вздох облегчения, коснулся губами щечки Жаклин и шепнул:

—

Я постараюсь закончить как можно быстрее, обещаю.

Я забежал в комнату к дочкам. Они сидели на маленькой скамеечке, прижавшись друг к дружке, как два перепуганных воробышка.

—

Daddy! —

закричала

Аннетт

. — What do we do here?! Let's return in London!

^[56]

—

Вернемся! Обязательно вернемся! — я обнял Аннетт и Катрин.

За спиной скрипнуло, заглянул Мартемьяныч:

—

Там Косынкин пришел.

—

Ага! Великолепно! — обрадовался я. — Девочки, пожалейте дедушку!

—

Возьмем деда в Лондон! — откликнулась Катрин.

—

Конечно, — поддержал я, оставляя дочек с Мартемьянычем.

Я вышел из детской. Косынкин кинулся ко мне, схватив за руки:

—

Сергей Михайлович рассказал мне о случившемся! Это чудовищно! Народ превращается в толпу! А толпа напрочь утрачивает человеческий облик!

—

Ты весьма кстати, — сказал я и провел его в свой кабинет. — Скажи, подарки от де Санглена у тебя при себе?

—

Что? — не понял Косынкин.

—

Пакетики с ядом, — шепотом ответил я.

—

А-а… — Удивленный Вячеслав выложил конвертики на стол.

—

Здорово! Ты умудрился сберечь их! — воскликнул я, припомнив, что из-за меня Вячеслав угодил на некоторое время в тюрьму.

—

Пока не пригодились, — сказал он.

—

Итак, белая горошина — смертельный яд. А порошок на некоторое время расстроит здоровье, — напомнил я.

Я проверил содержимое, пакетик с порошком переложил к себе в карман, а тот, что с ядом, вернул Косынкину.

—

Главное — не перепутать! — сказал я на прощание изумленному Вячеславу.

—

А для кого? — спросил он.

—

Неважно, — прервал я его. — Послушай, я оказался в совершенно затруднительном положении! Я спешу к графу Ростопчину! Но кто позаботится о моей семье? Мы остались без транспорта.

—

Вот что! Я сейчас же отправлюсь к Моховым, — с воодушевлением произнес Косынкин. — У Гавриила Кирилловича в достатке имеются и коляски, и телеги. Мы позаботимся о твоей семье!

—

Спасибо, Вячеслав, спасибо! Ты настоящий друг! — Я обнял Косынкина.

—

Я сейчас же к Моховым, — повторил он.

—

А я к графу Ростопчину.

Мы вышли из дома и застыли на крыльце. Мимо двигалось стадо. Пегая корова посмотрела на меня грустными глазами и протяжно замычала.

—

И впрямь толпа утратила человеческий облик, — пробормотал я.

Спустя полчаса я вошел в кабинет генерал-губернатора. Московский главнокомандующий сидел за столом. Левой рукой он держал чашку с чаем. За спиною его стояли два генерала. Один собеседник генерал-губернатора был московский кригс-комиссар генерал-лейтенант Татищев. А во втором я узнал Ивана Миллера, с которым когда-то учился в кадетском корпусе, а позднее наши дороги пересекались в заграничных походах. Теперь он оказался в чине генерала-майора.

—

Андрей! — Миллер с радостью обнял меня.

Граф Ростопчин поднял на меня воспаленные глаза и сказал:

—

Ну-с, ты наконец-то арестовал ее.

—

Именно так, ваше сиятельство. И теперь со спокойной совестью предаю себя вашей воле. Хотите — арестовывайте, хотите… Впрочем, сам я теперь желаю одного — отправиться в действующую армию, — ответил я.

—

Присядь, — Ростопчин кивнул на свободное кресло.

—

Что за дела? — спросил Миллер. — Ловишь шпионов? А я командовал пехотной дивизией из тульских ополченцев.

—

Иван Иванович, давайте закончим, времени не осталось, — прервал Миллера генерал-губернатор.

Иван по-дружески подмигнул мне и повернулся к Ростопчину. Тот просматривал бумагу, поданную ему кригс-комиссаром Татищевым, на скулах перекатывались желваки, глаза сузились в злые щелки.

—

Я рассчитывал на них! — с гневом сказал граф Ростопчин, продолжив начатый до моего появления разговор. — Я собираю ополчение. Вы понимаете, что вы оставляете в моем ополчении только гражданских?!

Миллер хотел что-то сказать, но не успел и слова вымолвить. Ростопчин продолжал:

—

Оставляете людей без опыта, без мало-мальских воинских навыков! Их перебьют в первом же бою!

—

Ваше сиятельство, это приказ фельдмаршала, — виновато произнес Миллер.

—

Я бы выдвинул их на позиции за Дорогомиловскую заставу! — в глазах граф Ростопчина пылал огонь: несомненно, в мыслях он уже видел эту битву.

—

Ваше сиятельство, я же не в Индию их поведу! — нашел новый довод Миллер. — Все они, как вы и все мы хотим, займутся обороной Москвы. Но Кутузов приказал отправить немедленно их под моим началом.