—

Что вы несете?! Индия! — крикнул граф Ростопчин.

Александр Иванович Татищев молча оглаживал пышные усы и только кивал, когда взгляд московского главнокомандующего останавливался на нем.

Отвратительный холодок пробежал по моей спине. Генералы, наделенные огромной властью и невероятной ответственностью, обсуждали оборону Москвы. С пылом и жаром отстаивали свою точку зрения. А я знал, что они попусту тратят драгоценное время. Никакой обороны не будет. Но даже сейчас я не имел права поделиться с ними своим знанием.

Незаметным движением я проверил пакетики с зельем де Санглена.

Но что, если все же открыть тайну графу Ростопчину?! Только что сам он попрекал генерал-майора Миллера тем, что в московском ополчении остаются гражданские лица, не имеющие никакого военного опыта. Сам сказал, что их перебьют в первом бою. Неужели он не откажется от напрасной жертвы, если узнает, что участь Москвы предопределена?!

—

Кутузов! Старая лиса! — прогремел в ярости Ростопчин. — Почему он ничего не сказал мне утром в Мамонове?! Знал, что я ему отвечу! Старая лиса! Нашел способ по- своему повернуть! Спрятался за вашу спину! Приказ прислал! И я еще ратовал за назначение его главнокомандующим! Дурак я, дурак! Сам виноват! Прав был Багратион: Кутузов — сплошь бабьи сплетни и интриги! Притащил на своих плечах французов — вот итог его командования! А несчастный Багратион теперь умирает у меня на руках!

Повисло тягостное молчание. Иван Миллер сделал невнятное движение, словно хотел руками развести, но испугался лишний раз привлечь внимание московского главнокомандующего. Паузу нарушил сам генерал-губернатор, уже спокойным тоном обратившись к Татищеву:

—

Что ж, Александр Иванович, четыре тысячи шестьсот человек переходят под командование генерал-майора Миллера, еще сто артиллеристов. Передайте им запас сухарей на десять дней, двадцать шесть тысяч снарядов, пятьсот лошадей…

—

Тысячу! — воскликнул Иван.

—

Пятьсот, генерал, пятьсот, — твердо повторил Федор Васильевич. — А теперь ступайте, господа, я должен переговорить с графом Воленским.

Кригс-комиссар пригладил пышные усы, чинно кивнул и вышел. Иван Миллер наспех обнял меня, словно боялся задерживаться в кабинете генерал-губернатора, на ходу хлопнул меня по плечу:

—

Давай, дружище! Увидимся еще!

—

Так зачислили б меня в число твоих артиллеристов, — промолвил я.

Московский главнокомандующий подождал, пока закрылась дверь за Иваном, и спокойным тоном сказал:

—

Светлейший князь хотел услышать доклад от тебя лично. Так что отправляйся в главную квартиру. Найдешь его на Поклонной горе.

—

Ваше сиятельство, искренне благодарю вас, — сказал я. — Знаю, доставил вам много хлопот. Покорнейше прошу простить.

—

Ладно, чего уж теперь, — махнул он рукой. — Эх, Андрей, Андрей, вот дожили! Неприятель подошел к самой Москве. Настал наш черед показать, на что мы годны.

«Сейчас! Вот сейчас нужно открыться, — подумал я. — Пусть Федор Васильевич начнет немедленную полномасштабную эвакуацию! И не тратит попусту время!» Но неожиданно для самого себя я услышал собственный голос:

—

И покажем, ваше сиятельство, непременно покажем.

—

Вот послушай, как я написал.

Он взял со стола афишу, текст которой сочинил еще утром, а теперь держал перед собой напечатанной. Я наклонился вперед. Граф Ростопчин начал читать. Голос его зазвучал с торжеством:

—

«Братцы! Сила наша многочисленна и готова положить живот, защищая Отечество, не пустить злодея в Москву…» — Он остановился и после небольшой паузы протянул афишу мне: — Ну-ка, читай ты. А я послушаю, как это звучит.

Я взял афишу, положил перед собою на стол. Граф поднялся, подошел к окну и остановился ко мне спиною. Я кашлянул, прочищая горло, и торжественным тоном начал читать сначала:

—

«Братцы! Сила наша многочисленна и готова положить живот, защищая отечество, не пустить злодея в Москву!»

«Отбросить афишу в сторону, признаться ему, сказать: "Ваше сиятельство! Пустое! Государь император давно уже все решил!" — пронеслось в голове.

Но одновременно, словно заведенная шарманка, я продолжал чтение:

—

«Но должно пособить, и нам свое дело сделать. Грех тяжкий своих выдавать».

Не прерывая чтения, я встал, поднял афишу правой рукой, нащупал пакетик с порошком и осторожно вытянул его из кармана. Граф Ростопчин слушал, стоя у окна. Казалось, слова звучали помимо моей воли:

—

«Москва — наша мать. Она вас поила, кормила и богатила».

Граф Ростопчин покачивал головою в такт моим словам. «Дочитаю до конца и во всем сознаюсь ему! Нарушу слово, данное его величеству! Нарушу! Но есть что-то более высокое, что-то, что даже слова императору выше!»

А голос мой все звучал и звучал:

—

«Я вас призываю именем Божией Матери на защиту храмов Господних, Москвы, земли Русской. Вооружитесь, кто чем может, и конные, и пешие; возьмите только на три дни хлеба; идите со крестом: возьмите хоругви из церквей и с сим знамением собирайтесь тотчас на Трех Горах; я буду с вами, и вместе истребим злодея. Слава в вышних, кто не отстанет! Вечная память, кто мертвый ляжет! Горе на страшном суде, кто отговариваться станет!»

«Да, прав был государь император! Ростопчина не остановишь!»

Я быстро высыпал содержимое пакетика в чашку с чаем. Граф Ростопчин повернулся и подошел ко мне:

—

Что с тобой, Андрей?

—

Что? Ничего, — я растерялся.

—

У тебя прямо-таки слезы в глазах, — удивился он.

Я с изумлением обнаружил, что глаза мои и впрямь увлажнились. Что со мною? Ведь и читал, как автомат, не отдавая себе отчета в прочитанном!

—

Вы так написали… — выдавил я.

—

Испей что ли чаю. Я так и не пригубил. Видишь, разогнал я всех по делам, даже чаю подать некому.

—

А вы? Вам нужнее, — сказал я, не ожидавший подобного оборота.

Граф Ростопчин достал с полки еще одну чашку, перелил из своей в нее половину и подвинул чашку в мою сторону.

—

Поделимся по-братски, — обронил Федор Васильевич и спросил: — Неужели так мои слова подействовали? А еще говорят, что афиши мои пошлые.

Он вздохнул и в несколько глотков опустошил чашку с чаем. Отступать было некуда — я поднес свою чашку ко рту и выпил до дна остывший, невкусный чай.

—

Я, признаться, брат, и сам небольшого мнения о своих литературных талантах, — посетовал граф Ростопчин. — Сам знаешь, бывало, напишу пьеску, прочитаю друзьям, посмеемся, да и порву ее тут же. А тут — афиши по всей Москве. Но надо же как-то народный дух поддерживать.

—

Ваше сиятельство, там эта шпионка, графиня Селинская, в девичестве — де ла Тровайола. Нужно ее в Петербург препроводить.

—

Селинская? — переспросил Федор Васильевич. — Граф Селинский? Смутно припоминаю. Вот что. Второго сентября из Москвы съезжает Высшая воинская полиция. Я скажу полковнику Розену, чтобы забрали графиню. А ты, Андрей, доложи светлейшему. А за нее не беспокойся, доставят. Ну все, ступай.

Неожиданно граф Ростопчин обнял меня. Его гнев сменился на милость, отчего на душе моей сделалось легче. Ив то же время чувства вины и стыда охватили меня.

На столе стояли пустые чайные чашки. Горошина — яд, порошок — несмертельная отрава. Надеюсь, не перепутал. Надеюсь, де Санглен не обманул.

Глава 28

Следующий день я провел между жизнью и смертью, и некоторым, — мне в том числе, — казалось, что к смерти ближе. Мартемьяныч каким-то чудом нашел врача, и я едва отвертелся от кровопускания. Натали Георгиевна привела батюшку, приготовившись к худшему.