Шурка пожимает плечами и отвечает спокойно:

– Да я знаю, что это ты сделала. И я хорошо знаю, каков этот мир. Но я принимаю его таким, какой он есть. И тебя принимаю такой, какая ты есть: одинокой, озлобленной, с ребенком на руках, с твоей сомнительной карьерой супер-профессионала и со всем тем дерьмом, на котором ты ее строишь. Я знаю, что такова жизнь, Берта. Я ее не исправлю. Ни тебя, ни Шнура я не переделаю. Мы не выбираем людей вокруг себя, их дает нам наша дорога. Понимаешь меня, Берта? Наша судьба, наша родина, наши родители и люди вокруг нас – это не наш выбор. Запрети снегу падать, прикажи ему таять – что выйдет? Ничего не выйдет. И если у меня ничего не выходит, значит, так мне написано на веку. Я все равно буду жить дальше, буду искать работу, буду писать матери хорошие письма, буду смотреть на снег и стараться все перенести – я не повешусь из-за этого и не изменюсь.

– Кретинизм, – бросает Берта.

– Пускай, кретинизм. Но, что бы ни случилось, это не толкнет меня ни на предательство, ни на подлость, и моя совесть будет чиста, потому что у меня есть сердце, которое не продается в мясной лавочке ни за какие деньги. И если я люблю человека – мне все равно, богат он или беден, есть у него будущее или нет его вовсе. Если его нет – я счастлива буду умереть вместе с ним. Вот и все. Это намного проще, чем сборник твоих хитроумных правил.

– А если он не хочет ни жить с тобой, ни умирать, ни вообще тебя видеть? – прищуривается Берта.

– Это не имеет значения. Я не обмениваю свою любовь на его любовь ко мне и не продаю ее. Я люблю его ни за что. Просто так.

Шурка поднимается и говорит на прощанье:

– И мне не нужно ждать счастья. Я люблю его – и я счастлива. Счастье внутри меня, и мне не надо его заслуживать. Это очень простая схема – проще твоего пособия для начинающей проститутки. Но ты этого никогда не поймешь, потому что твое сердце – ядовитее самого желтого и кислого лимона. Ты ничего не чувствуешь, кроме едкой кислоты, которая сжигает все вокруг тебя. Ты даже не чувствуешь, что я тебя люблю, Берта...

Шурка выходит и спускается по лестнице. От сказанного не легче, а тяжелее – словно капли кислоты просочились под одежду и прожгли кожу. Она едет домой в троллейбусе и смотрит из окна на тающий снег. Весна скоро. Скоро придет вес-на...

А Берта сидит за своим столом, упав головой на руки, и думает о своей жизни – о том, что сына во дворе дразнят безотцовщиной, о связи с главврачом, которая все еще тянется, подпитываясь виагрой, об интригах, которые она плетет на работе, выживая конкурентов, о подарках, которые берет без стыда из рук плохо одетых женщин, о сплетнях, которые о ней ходят, о своем отражении в зеркале, которое с каждым днем все больше тускнеет и расплывается. Входит медсестра и замирает в дверях – видит, что Берта плачет, уткнувшись носом в карточки на столе, и ее плечи вздрагивают от рыданий.

Трудно быть сильной женщиной. Очень трудно давать другим советы. Но труднее всего – согласовать свою силу со своей слабостью.

– Берта Ароновна.., – выдыхает перепуганная медсестра, не решаясь сделать шаг по направлению к столу. – Что-то случилось?

Берта поднимает на нее покрасневшие глаза.

– Выйди...

– Берта Ароновна...

– Выйди, я сказала!

– Там... больные спрашивают, будет прием?

– Не будет!.. Будет...

– Так будет?

Берта вытирает глаза, размазывая по щекам черную тушь.

– Будет. Пусть подождут.

У каждого есть свой ритм, с которого нельзя сбиваться. А Берта чувствует, что сбилась, поэтому ее сердце колотится не в такт с пульсацией будней. А может, впервые после стольких лет молчания, она услышала его удары.

Откуда берутся слезы? Текут по напудренным щекам и капают на медицинские карточки. Вот чему завидовала всегда Берта – неизгаженному Шуркиному сердцу. Живому сердцу, которое трепыхается в ее груди. А в груди у Берты – маленький, кислый лимон, в который она превратила то, что мешало ей быть успешной и строить карьеру.

– Берта Ароновна, так будет прием?

Вышла замуж – ради русской фамилии, развелась – ради того, чтобы избавиться от лишних хлопот, не думая ни о муже, ни о ребенке. На работе – переступила через всех и вся, чтобы удержаться на плаву. Это очень хорошая черта – просчитанная цепкость, но почему от нее так неприятно, так безрадостно становится жить?

– Берта Ароновна?

Она снова вытирает лицо.

– Будет, Света, будет...

– Меня Леной зовут, – поправляет сестричка растерянно.

За все годы работы Берта ни разу не обратилась к ней по имени. Не знала его. Не интересовалась никем, кроме себя самой и тех, кто может быть ей полезен. А теперь сбилась с ритма и взглянула по сторонам – на тот самый мир, который хотела показать Шурке.

Тает снег. Идут годы – падает снег и тает. И скоро придет новая весна. Берта закрывает лицо ладонями и снова роняет голову на стол.

– Берта Ароновна! – бросается к ней Лена. – Ну, не плачьте! Пожалуйста, не плачьте. Все будет хорошо... Весна скоро...

         Никогда не гонись ни за трамваем, ни за мужчиной: будет следующий. Будет лучше – добрее, щедрее, ласковее.

         Шурка очень мучится оттого, что обидела Берту, но ее пособие она мысленно уже выбросила на помойку.

         Снова сидит на бабкином диване и раскачивается из стороны в сторону. Завтра – первый день на новой работе. Будет секретаршей в небольшой производственной фирме, будет иметь под рукой компьютер, факс, ксерокс и регулярный секс с начальником.

         Нет смысла жить на свете, если знаешь, что следующий мужчина – не будет лучше того, кого ты потерял и кого любишь. Вообще нет смысла просыпаться утром. Шурка свешивается из окна и кричит, что есть сил:

– Я люблю тебя! Люблю тебя!

Оглядываются школьники, и старухи задирают вверх головы.

– Я люблю тебя! – орет Шурка.

Легче. Кажется, что снова кружится листва, и он стоит внизу в золотых листьях. И дворничиха его обметает, чтобы никогда в жизни он не женился. Шурка очень верит в приметы. Верит в черных кошек, в пустые ведра, в угол стола, в спотыкания на дороге. Верит в сновидения и гороскопы. Верит во все знаки судьбы, потому что верит в саму судьбу.

Она точно знает, что человек, которого обмели веником, навсегда останется одиноким. Тем более – метлой. Это двойная гарантия. 

– Я люблю тебя, – говорит Шурка белому зимнему дню и закрывает окно. – Навсегда.

Она не пойдет к нему, не станет ничего объяснять, не станет спорить и что-то доказывать, потому что Савва прав, а она не права. Шурка знает, что сама виновата, потому что ее сердце – из мягкого теста, которое тает от прикосновения теплых рук. Никакого капитала не нажила она ни с Жекой, ни с Вангелисом, а просто они любили ее, и Шурка ответила им благодарно, потому что немногие ее любили и не знала она тогда настоящего чувства.

Но то, что она чувстует к Савве – это сильнее любой привязанности и любой благодарности. Это сильнее ее самой, ее прошлого и будущего. Это ее судьба. Он ведь сам так сказал: судьба столкнула...

И Шурка отлично понимает его боль – его мечты о порядочной девушке разбились вдребезги. Не чистая она. Грязная. Пропитавшаяся запахом немолодых мужчин и несвежих постелей. И в будущем – Шурка знает, что не скажет «нет», «больше никогда» или «ни разу в жизни», потому что должна будет жить дальше без него, заглушить свою любовь, приспосабливаться к разным обстоятельствам и разным людям. Но то, что она потеряла, – всегда будет болеть открытой раной. Ее невозможное...

И если новый директор захочет секса, она, скорее всего, не скажет «нет» и не уйдет с работы, хлопнув дверью. Она вытащит из мусорной корзины своей памяти Бертино пособие и станет снова внедрять его в жизнь, ломая себя и перекраивая по общему образцу. И от этого жутко становится и горько за свое «я», потому что человек без денег не свободен, и вся его жизнь – это деньги.