Его машина, принюхиваясь к снегу, сама находит дорогу к «Визиту», потом еще к разным клубам, но Жека нигде не замечает знакомой фигуры.

Он ездит в снежной темноте по городу и ищет ее. А найти любимую женщину в огромном городе в снегопад очень сложно. Тем более, женщину, которая тебя не любит...

И вдруг около центральной клиники на скамейке Жека замечает сидящего человека. Его женщина сидит в снегу и не смотрит по сторонам. Но Жека узнает ее сгорбленную фигуру – сердцем.

Хочет сказать ей что-то ужасно злое, а вместо этого поднимает ее из сугроба.

– Что ж ты в снегу сидишь, любимая?

Она вскидывает безумные глаза.

– Жека? Ты?

– Ты что тут делаешь? – не может понять Жека.

– Жду, пока клиника откроется. Посижу у Берты...

Жеке и радостно от того, что он нашел ее – чудом. И больно. И убил бы...

– А грек твой где?

– Домой поехал. Ему вставать рано – на фабрику.

– Тебя не взял?

– Я не захотела.

Жека тоже опускается в снег и обнимает ее за ноги.

– А мне Шнур сказал, с кем ты... Возвращайся ко мне, а?

– Нет.

– Ничего, все равно вернешься, – произносит он глухо. – Я тебя ждать буду. Вот дом дострою – продам. Будут деньги.

– И будешь после каждого меня принимать? – спрашивает Шурка.

– Буду...

– Такую вот грязную?

– В ванной тебя помою...

И никому не смешно.

– Люблю тебя очень, – говорит Жека. – А ты такое мне сделала.

– Жить как-то надо было...

– Все равно ты хорошая, – выдыхает он. – Ты не такая, как они все...

Шурка качает головой.

– Я точно такая...

         Берта молчит очень долго. При этом ее лицо ничего не выражает. Даже размышления не отражаются в ее взгляде.

– И до каких пор ты будешь скрываться?

– Недолго, – говорит Шурка. – Думаешь, этому Шнуру никто гайки не прикрутит? Не он весь лес держит...

Берта широко раскрывает глаза.

– Помнишь того парня, у которого невеста умерла, а он не мог от мобильника оторваться? Ну, на которого ты сказала «бандит»? Это Савва. Он у них главный.

– Ты его знаешь? – удивляется Берта.

– Знаю немного. Я сказала ему, что этот Шнур на Макрияниса и «Ивони» наехал. Это скоро решится, – заверяет Шурка.

– Как решится? – не понимает Берта.

– Как-то решится.

– А если Шнур узнает, что это ты сказала?

– Это и без меня всплыло бы. Я так думаю. Это ведь не тайна.

Берта молчит. Думает о своем.   

– Шурочка, ты... меня извини, – наконец, произносит сбивчиво. – У меня ребенок. Я тебя не могу к себе пригласить.

– Нет-нет, – Шурка машет руками. – Мне есть где перекантоваться. Не волнуйся.

И когда Шурка исчезает за дверью, Берта крепко задумывается. С одной стороны, все эти события не должны ее касаться настолько, чтобы отменять прием больных. Но Берта отменяет прием и отдается размышлениям, потому что, с другой стороны, не может оставить все это без своего вмешательства. И чувствует, что тоже запуталась, что не в силах понять, как будет для Шурки... хуже всего.

Успокаивает одно – Шурка не выпутается. Она слишком глупа для этого. И ей не очень везет. Нет, определенно – у нее нет ни одного шанса.

А Шурка выходит за дверь и думает, куда бы ей податься. Идти, собственно, некуда и прятаться неохота. Устала.

К Жеке пойти нельзя, потому что все закончилось между ними, да и Шнур в любое время может его разыскать. К Вангелису тоже нельзя, потому что он и без того под прицелом и пристальным вниманием. Не ехать же к матери за тридевять земель – после стольких-то лет разлуки и коротких писем?

Шурка смотрит из больничного окна. И хотя это другая клиника, и другой больничный двор, Шурке вспоминается Савва – его ссутулившаяся фигура внизу, желтые листья у его ног и глухой телефонный голос. Наворачиваются на глаза слезы. Столько стерпел человек, столько перенес, и не жалуется, живет дальше, сцепив зубы от боли.

Нужно уметь отвлекаться от собственных несчастий. Именно для этого приходит к ней Савва, чтобы увидеть что-то совершенно другое, не то, что каждый день и изо дня в день. А ей и податься некуда – везде мерещится тяжелый взгляд человека, который ее преследует. Сложно отвлечься.

Шурка боится ходить центральными улицами и темными закоулками тоже боится. Хочет забыться, представить себе что-то хорошее, а как вообразить себе эту абстракцию, не знает. Приходит на ум только собственная квартира и работа без секса, за которую платят приличные деньги. Но как только перед глазами Шурки возникают воображаемые деньги – вся картина рассыпается.

Остаются только деньги. Именно отсутствие денег толкнуло ее на поиск другой работы, толкнуло на позорную связь с Жекой, а потом толкнуло от Жеки к Вангелису, и дальше – в лапы Шнура, готового ее убить в любой момент. С другой стороны, она не ставит деньги выше всего на свете, а просто без них невозможно.      

И от них не отвлечешься. От этого нельзя отвлечься, как от самого ритма жизни, от биения сердца и вечного стука колес скорого поезда в ушах. Поезда, который торопится к концу своего пути. К финишу.

Вдруг останавливается посреди улицы – садится в троллейбус и едет домой. Возвращается с такой решимостью, словно уже бросила вызов судьбе и ей все равно, чем это закончится.

Что хорошего было в ее жизни? Пятерки на экзаменах? Да бред все эти пятерки и все эти экзамены! Сущий бред. Когда она искала работу, ей сто раз сказали «нет», и это был самый сложный экзамен, который нужно было пройти и после которого нужно было жить дальше: начинать все заново и каждый раз по-новому смотреть на свое гадкое отражение в зеркале – видеть не себя, а свою неудавшуюся, несложившуюся, потерянную жизнь. Это – словно в пазлах не хватает половины фрагментов, и без них – ничего не сложится. А их нет. И никогда не было.

Что хорошего было в ее жизни? Пузырек шампуня после получки и пачка прокладок, которые она с трудом могла себе позволить? Зубная паста, которой должно было хватить на месяц, и не хватало?

Из чего же, из чего же сделаны наши девчонки? Жизнь женщины сделана из тысячи мелочей: из туши для ресниц, из губной помады, духов, прически, одежды, колечек и сережек. И если чего-то не хватает, женщина не чувствует себя женщиной. А если ей не хватает любви, восхищения ее красотой и горячих объятий любящего мужчины, она вообще не чувствует себя живой...

Шурка только с Жекой впервые почувствовала себя не бесхозным бревном, а по крайней мере существом женского пола. Конечно, не похвастаешься такой связью, но перед самой собой ей не стыдно. А что? Это другие в шестнадцать лет уже все и всех перепробовали, а Шурка в свои шестнадцать лет за книжками сидела, чтобы пятерки на экзаменах получать.

Мысли кружатся в голове хаосом снегопада. Шурка выходит на своей остановке и идет домой. По крайней мере, можно никому не открывать дверь. Не будет же Шнур срывать ее с петель? Дом большой, все слышно, кто-то может и в милицию звякнуть.

 А если придет Савва, Шурка это почувствует. Потому что он стучит в самое сердце: тук-тук. И сердце замирает и рассыпается на битые стеклянные крошки – больно. Странное чувство связывает ее с этим парнем – чувство глубокой и непроходящей боли. Больно за него, за его жизнь, за все его несчастья, и особенно за то, что дворничиха обмела его метлой. И больно за себя, за то, что она смотрит в его глаза и видит свое отражение – не как в зеркале, а как в зазеркалье: видит себя красивой, умной, доброй и глубоко порядочной девушкой. Видит не себя...

Почему совершенно незнакомый человек кажется ей родным? Нет ответа. Он ведь ни разу не сказал даже, что хочет ее, или что она ему нравится. Он тоже видит в ней что-то свое, и даже не подбирает слов, потому что этого он ни себе, ни ей не объяснит.

Такая история. Сидит Шурка на диване и раскачивается из стороны в сторону, чувствуя под собой впивающиеся голые пружины. Чем бабка на этом диване занималась? Может, он помнит еще ее знойную молодость? И жалко Шурке становится своей молодости, которую ничто не озаряет, кроме блестящей лысины Вангелиса.