Когда легат ушел, один прелат сказал другому:

— Папа совсем ослеп и не видит, что творится у него под носом. Вместо того чтобы объединенными силами католиков и протестантов разгромить турок на Кипре, его святейшество по-прежнему выказывает свою непримиримость к кальвинистам и призывает католиков к их уничтожению, не понимая, что в борьбе против неверных эти две клики превосходно выступят в роли союзников.

— Верховный Понтифик стал слаб умом, — вторил ему другой кардинал. — Его ослепляет ненависть к еретикам, но он не видит в них своей выгоды. Говорить с ним об этом — все равно что с пойманной рыбой о видах на урожай. Новый папа будет умнее и хитрее этого. Однако нельзя не признать и того, что госпожа Медичи не выступит против султана: у нее с ним договор о торговле через Марсель. Французскому королю невыгодно ссориться с турками, а потому ему наплевать на призыв папы к крестовому походу против неверных; к тому же поговаривают, будто Селим II не прочь отдать французам половину Кипра.

— Lupus non mordet lupum, [5]— подытожил первый прелат, — но папе не мешало бы вначале сделать попытку примирения Габсбургов с Францией, а не кричать с пеной у рта о необходимости поголовного истребления еретиков.

— Попытку-то он сделал, но как примирить!

Однако папский легат и не догадывался, что королева-мать попросту обманула его, наговорив ему кучу небылиц. Предстоящая свадьба была с ее стороны всего лишь актом мести Филиппу II за смерть своей старшей дочери, а со стороны короля — актом дружелюбия и единственной возможностью примирить обе враждующие партии и обратить Генриха Наваррского в католицизм. Наконец Екатерина вовсе не желала уничтожения гугенотов, потому что они представляли собой армию, нужную для защиты южных границ государства от общего врага.

Оба, король и его мать, желали одного: мира в своем королевстве, где правят последние Валуа.

Часть пятая

Хитростью против честности, ложью против правды

Глава 1

При дворе королевы Наваррской

Конец июля выдался жарким. Всю неделю над Ла Рошелью висел одуряющий зной. Спасения не было даже в воде: ею обливались, брызгались, в нее ныряли — но ничто не помогало; солнце палило нещадно, вода была теплой и испарялась мгновенно как с тел, так и из бочек с водой, стоявших повсюду. Трава пожухла, безжизненные, поникшие листья лениво шевелились на ветвях, и только цветы, которые регулярно поливал садовник, дышали оптимизмом, лаская взор яркими, разноцветными головками, беззаботно покачивающимися на тонких зеленых ножках.

В один из таких дней двор королевы Наваррской с самого утра отправился купаться на одну из речек, протекающую по Они и впадающую в гавань Бискайского залива. От города это было совсем недалеко, всего треть часа ходьбы. Не выдержал и адмирал; правда, молодая супруга силком вытащила его из дому, и теперь они вместе с королевой Наваррской поспешали за придворными, впереди которых слуги несли две лодки и шатер для королевы.

Прошло немногим более получаса, и это общество стало не узнать. Пышные платья дам вперемешку с белыми рубахами, штанами «а-ля-буф» и чулками кавалеров валялись в кустах и на песке, а их хозяева оказались обыкновенными как все людьми, не отличишь от слуг. Они плавали, ныряли, гонялись друг за другом по берегу, брызгая водой, шутили, смеялись, а потом, лежа в траве под огромными зонтами, с упоением слушали истории похождений придворных волокит за дамскими юбками и хохотали при этом так, что Жанна, сидевшая от них в некотором отдалении, всякий раз поворачивала голову в ту сторону, силясь угадать причину безудержного веселья. Нечто подобное, конечно, можно было увидеть при дворе Екатерины Медичи, не все там были убийцами, заговорщиками и отравителями, но лишь только простиралась в этом направлении рука королевы-матери, как исчезал смех и на смену ему приходили злоба, зависть, ненависть и месть.

— Дай ей волю, — проговорила Жанна, — она бы одела в траурные одежды весь двор. Да, мы, протестанты, тоже ходим в темных одеждах и нетерпимо относимся ко всякого рода проявлениям пышности, праздности и веселья; но то были доктрины Кальвина, пять лет как его уже нет с нами, и, честное слово, я не вижу причин, почему мы должны хоронить себя заживо и чуждаться всего человеческого. В конце концов, Иисус тоже любил повеселиться и при этом говорил, что ничто земное, за исключением греха, не должно быть чуждо человеку.

Лесдигьер возразил:

— Мадам Медичи отнюдь не чуждается веселья и не делает никаких запретов в отношении фривольностей своих придворных, наоборот, временами даже поощряет это. Но в то же время не забывает бдительным оком выслеживать врагов, которых почти всегда видит в темных одеждах, ибо она уверена, сколь темна одежда человека, столь черны и его мысли. Исключение составляет траур. Но сама она носит черное, в знак скорби по своему мужу, разве только в исключительных случаях наряд ее бывает другим, — сказал Лесдигьер.

— Ах, да пусть она себе его носит, нам-то что за дело? Хотя наша религия предусматривает некоторый аскетизм и порицает вольности в выборе одежды и в поведении, — заметила Жанна.

— Попробуйте сказать это вашим фрейлинам и придворным. Бьюсь об заклад, это не заставит их носить черное и не запретит смеяться и дурачиться, когда им вздумается. Смотрите, кажется, Шомберг что-то им рассказывает, видите, как он размахивает руками? Сейчас раздастся взрыв хохота.

И действительно, в ту же минуту послышался громкий смех, особенно со стороны женской половины.

Но Жанна не смотрела туда, она смотрела на Лесдигьера. Почувствовав на себе ее взгляд, он повернулся к ней.

— Почему ты называешь меня на «вы»? — спросила она. — Ведь мы уже целый год любим друг друга? Почему ты не зовешь меня по имени? Ты думаешь, мне приятнее слышать, как ты величаешь меня королевой вместо того, чтобы называть просто Жанной? Ах, Франсуа, если бы ты знал, как больно ты ранишь этим мое сердце.

Он сел рядом с ней и взял ее руки в свои:

— Ты для меня всегда будешь королевой и только королевой, а уж потом Жанной.

— Нет! — решительно возразила она. — Только Жанна, а уж потом — королева.

— Но…

— Ты возражаешь мне?.. Но коли ты настаиваешь на своем, то вот тебе мой приказ как королевы! Называть меня так, как если бы здесь была твоя жена, но с моим именем. Ведь не говорил же ты ей «мадам де Савуази»? Ты ведь звал ее по имени, правда?

— Правда, — согласился Лесдигьер и тяжело вздохнул. — Но ведь Камилла была моей женой!

— Если хочешь, мы поженимся и ты станешь герцогом.

— Жанна, Жанна… — покачал головой Лесдигьер. — Разве мы с тобой уже во власти Гименея?

— Ты отказываешься взять меня в жены, Франсуа?

— Боже мой, о каких глупостях мы с тобой говорим…

— Ты считаешь это глупостями? Ты не любишь меня, Франсуа!

Лесдигьер опустил голову, боясь смотреть в ее глаза. Он не знал, что ответить. Иногда она шутила, чаще говорила всерьез; но как теперь понять эту выходку женщины, влюбленной настолько, чтобы потерять голову и плести невесть что?

Быть может, она пошутила и теперь ждет его реакцию на собственную шутку? Пытается уяснить, настолько ли он умен, чтобы уразуметь невозможность такого союза? Ответить ей с иронией, чтобы дать ей понять, что он прекрасно понял ее замысел и принимает игру? А что, если Жанна просто проверяет его? Согласись он сразу же на ее предложение, и станет ясно, что любовь для него лишь ширма, за которой он жаждал сделать карьеру. Но неужто эта чудовищная мысль могла прийти ей в голову?! Выходит, она сомневается в его искренней любви к ней?

Все это пронеслось в голове у Лесдигьера в одно мгновение, и теперь он мучительно размышлял, что ответить на неожиданное предложение Жанны. При этом ответ должен быть таким, чтобы не оскорбить и не обидеть ее. Ведь сердца влюбленных так ранимы.