Придворные меж тем уже начали выстраиваться парами. Ждали только королеву и Лесдигьера, которые и должны были открыть бал. А они в это время, держась за руки, медленно и торжественно проходили по залу к тому месту, откуда должен был начаться выход первой пары.

— Мадам, совсем недавно мы имели разговор с вашим сыном, — тихо сказал Лесдигьер.

— Что же он сказал, Франсуа?

И Жанна даже приостановилась, так ей стало интересно.

— Он пожелал нам обоим счастья и добавил, что отныне я в ответе за вашу жизнь.

Она протянула ему руку и, пока он покрывал ее поцелуями, с обворожительной улыбкой ответила:

— Берегите же ее, господин капитан, потому что отныне она ваша.

И столько было счастья и страсти одновременно в ее взгляде, что когда он поднял голову, то увидел — еще секунда-другая — и она бросится ему на шею. Лесдигьер выразительно посмотрел на нее, для пущей важности сдвинув брови, и она не посмела этого сделать, только благодарно улыбнулась ему.

— В этот вечер я не отпущу тебя, Франсуа, я буду танцевать только с тобой. А после окончания балета…

— Что же после окончания балета, мадам?

— Ты проводишь меня в мои покои.

— Я ваш раб, моя Жанна.

Утром следующего дня придворные ждали появления уже не одной Жанны Д'Альбре. И действительно, оба они показались в своих вчерашних великолепных одеяниях, с некоторыми, правда, незначительными изменениями в деталях, и, увидев их вдвоем, опять под руку, дамы и кавалеры низко склонили перед ними головы.

А Жанна вся сияла от счастья. Отдавшись своей любви полностью и безоглядно, она настолько пренебрегла правилами этикета и своим царственным положением, что внезапно остановилась, прижалась к Лесдигьеру и поцеловала его в губы. И это на виду у всех! А потом победно и с торжествующей улыбкой оглядела собравшихся.

Лесдигьеру стало неловко.

— Жанна, ты с ума сошла, — шепнул он ей.

— Прости, Франсуа, я, кажется, забылась.

С этого дня их ежедневно и повсюду стали видеть вместе и, как и предсказывал Генрих Наваррский, вскоре это перестало вызывать удивление. Но вызвало негодование у единственного человека. Конечно же, у адмирала Колиньи. Как-то одним прекрасным днем он высказал Жанне все, что думает о ее поведении, недостойном, по его мнению, королевы протестантов, забывшей в упоении своей любовью о государственных делах. На что Жанна, ничуть не смутившись, ответила ему:

— Ах, господин адмирал, знаете ли вы, что такое любовь?

— Знаю, мадам, я прожил на этом свете не один десяток лет.

— И не уяснили одной простой вещи. Я всегда останусь королевой гугенотов, но не надо забывать при этом, что я, прежде всего женщина, которую можно и нужно любить. Только сейчас я поняла всю красоту жизни, и помог мне в этом мой возлюбленный. Что же вы хотите, чтобы я надела монашескую рясу и в сорок два года отреклась от всех радостей земной жизни, заживо похоронив себя в могиле, называемой политикой? Я имею полное право на свое маленькое женское счастье, и никто, даже вы, не вправе помешать мне в этом.

— Однако, государыня, — смущенно проговорил адмирал, — мне кажется, не стоит все же так афишировать ваши любовные отношения. Кое-кому это может показаться дурным тоном, а вы все же королева.

— Ах, не все ли теперь равно, адмирал. Во мне разбудили женщину, и я хочу, чтобы она жила, радовалась и наслаждалась жизнью вопреки всему, что бы там о ней ни говорили. Я хочу любить и буду любить наперекор всему и всем. Быть может, я совершаю глупость, но она будет последней в моей жизни. К тому же я так счастлива сейчас и, представьте, мне стали даже завидовать. Испытывали ли вы когда-нибудь такое чувство, адмирал?

— Черт возьми, мне кажется, вы начинаете меня уговаривать… Что касается счастья… — и адмирал тяжело вздохнул, — то должен вам сообщить, мадам, что я и сам вскоре собираюсь жениться.

— Ну вот видите! А еще ругаете меня.

— Да, но у меня будет законная жена.

— А у меня законный любовник. Велика ли разница? Любовников сейчас нет только у тех, кто совсем уж никуда не годится. Ужели я, адмирал, так плоха собою, что недостойна иметь любовника?

— О, мадам, вы дивно хороши, а в последние несколько дней вы будто вновь расцвели и вернулись к юности. Я готов скинуть вам добрый десяток лет.

— Благодарю за комплимент, Колиньи. Кстати, а кто та дама, чей образ так неожиданно закрался вам в сердце?

— Это мадемуазель Жаклин Д'Антремон, ваше величество, полагаю, эта фамилия вам известна.

Жанна кивнула в ответ:

— Пожелаю вам с ней счастья и большой любви. Надеюсь, вы не забудете пригласить на свадьбу вашу королеву?

— Непременно, мадам. Вы и Франсуа Лесдигьер будете моими самыми почетными гостями.

А придворные ждали каких-то перемен. Хороших или плохих — никто не знал, но что они наступят — в этом никто не сомневался. И связано это было в первую очередь с Жанной. Она стала бездеятельной и отчасти ленивой — верный признак того, что она полюбила. Но никому было не ведомо, что эта безрассудная, отчаянная и всепоглощающая любовь пришла к ней впервые в жизни, и она самозабвенно отдала ей всю себя, только сейчас почувствовав, что значит быть любимой и любить самой.

Все влюбленные — эгоисты, каждые прекрасно знают об этом. Однако в своем упоении любовью Жанна не забыла и о друге Лесдигьера, неизменном Шомберге. Теперь друзья почти совсем не виделись. Лесдигьер был всецело поглощен любовью, а бедный Шомберг слонялся по дворцу в безуспешных поисках своего друга и любовницы, с которой ему в последнее время не везло. Все придворные дамы были заняты, их мужья никуда не отлучались, и Шомберг, шагая по залам, анфиладам дворца или за его пределами, скучал, откровенно зевая во весь рот.

Во время одной из таких прогулок он нос к носу столкнулся с королевой Наваррской, шедшей завтракать под руку с Лесдигьером.

— А-а, вот и наш бедный скиталец, Франсуа! — весело воскликнула Жанна и остановилась. — Вы знаете, Шомберг, а ведь ваш друг собрался покинуть меня. Он сказал, что не видел вас уже чуть ли не сто лет и ему до смерти хочется с вами поболтать.

— Так в чем же дело, ваше величество, отпустите его, — ответил Шомберг.

— Ну уж нет, господин Шомберг! Вы хотите, чтобы я потом целый день ходила и искала его по всем коридорам дворца или по городским трактирам?

— Ваше величество, да ведь он вернется к вам… и как раз тогда… — Шомберг смущенно опустил глаза и для убедительности прокашлялся, — когда вам больше всего этого захочется.

— Вы несносны, капитан. Скука навевает на вас меланхолию, а она плохой советчик. Хотите, я найду для вас занятие?

— Ах, мадам, — вздохнул Шомберг, — боюсь, вам известен род моих любимых занятий, а коли так, то вы ничем не сможете мне помочь.

— Да неужели? Франсуа, ты как-то говорил мне, что твой друг с рождения испытывает непреоборимую тягу к противоположному полу.

— Я и сейчас не отказываюсь от своих слов, — ответил Лесдигьер.

— Прекрасно. Уж не думаете ли вы, мсье Шомберг, что королева Наваррская настолько эгоистична в своей любви, что забыла эти слова и ничего не предприняла для лучшего друга моего Франсуа?

— Как, ваше величество!.. Значит, вы…

— Да, да, Шомберг, королева Наваррская, представьте себе, нашла для вас любовницу, а вы, вместо того чтобы поблагодарить ее и пасть к ногам своей возлюбленной, стоите здесь и выражаете сомнение в преданности вашего друга и во внимании к вам вашей королевы.

— О бог мой, ваше величество, — заулыбался Шомберг, переводя взгляд с Жанны на Лесдигьера и обратно, — да откуда же она взялась, ведь, насколько я знаю, при нашем дворе нет ни одной свободной дамы.

— Эту маленькую тайну я вам не выдам, сударь. Вам достаточно будет знать, что этим занялась я сама и что избранницу вашего сердца зовут Карменсита Д'Оффемон. И попробуйте только сказать мне, что она вам не понравилась.

— Значит, она меня уже видела?

— Разумеется, и тут же намекнула, что была бы отнюдь не против вашего общества. Между прочим, она вот уже несколько дней не сводит с вас своих прелестных глазок, а вы упорно ничего не хотите замечать. А теперь торопитесь, господин дамский угодник, ибо у вас ее могут украсть.