— Ответь мне, Жанна, на один вопрос. Только честно, хорошо?

Она повернулась к нему:

— Я всегда откровенна и честна с тобой, Франсуа, ты же знаешь.

— Скажи мне, я не надоел тебе?

Вместо ответа она бросилась к нему на шею и заплакала.

— Как могла родиться в твоей голове подобная мысль, Франсуа? — воскликнула она, не разжимая объятий. — Разве мало получил ты доказательств моей любви?..

Все, о чем он только что думал, никуда не годилось. Она не испытывала его и не шутила с ним. И нельзя было этого не видеть!..

Жанна отодвинулась и пытливо вгляделась в его лицо.

— Почему ты задал мне этот вопрос?

— Если бы ты не предложила мне стать твоим мужем, я не задал бы его. Ведь только влюбленные искренне любят друг друга.

Она опустила глаза, обдумывая его слова, потом тихо произнесла:

— Какая глупость…

— Прости…

— Ты не хочешь быть моим мужем? И не надо. Не хочешь стать герцогом? Это тоже твое право. Но ради бога, Франсуа, умоляю тебя… — Она молитвенно сложила руки на груди, и ее бархатные ресницы вновь затрепетали. — …не лишай меня своей любви! Без нее я умру. Ведь у меня больше ничего не осталось на свете, только мои дети, которых я люблю и для которых живу. И ты…

Лесдигьер осыпал ее руки поцелуями. Теперь он уже сам не понимал, что говорит. Слова слетали с губ, а мозг даже не давал себе труда оценить верны ли, нужны, уместны ли эти слова. Они шли из глубины души, их выталкивало из себя его сердце.

— Жанна, дорогая, как можешь ты сомневаться в моей любви к тебе? Ты сделала меня счастливейшим из смертных! Никто и не подозревает, сколько в твоем сердце ласки, нежности и тепла. Все считают тебя надменной дамой, но только я один знаю, какая ты милая и как умеешь любить.

— Франсуа, Франсуа, ведь это ты разбудил во мне женщину, которую увидели во мне мои придворные, считавшие меня доселе статуей, неким изваянием с каменным сердцем, которому недоступны ни возвышенные чувства, ни настоящая любовь!

— Я буду любить тебя столько, сколько тебе самой захочется, но, если когда-нибудь ты станешь со мной холодна, я молча уйду. И не вернусь, покуда ты не позовешь меня.

— Не смей даже, и думать об этом, Франсуа, ибо этого никогда не будет. Не дождутся враги расторжения нашего с тобой союза. Пусть только попробует кто-нибудь коснуться своими грязными лапами нашей любви… Я, королева Наварры, встану на ее защиту, потому что ты под моим покровительством, потому что ты мой, потому что я люблю тебя!

— А я буду защищать ее своей шпагой, моя возлюбленная королева, и горе тому, кто встанет на нашем пути, будь то хоть сам король! Я готов жизнь свою отдать за тебя! Зачем она мне, ведь в ней никого нет, кроме тебя и моей дочери Луизы.

— Франсуа! — обеспокоено воскликнула вдруг Жанна. — Да ведь мы совсем забыли про нее! Где же она?

— Успокойся, я все время наблюдаю за ней. Вон она, на берегу, видишь, строит на песке какой-то замок.

Камилла де Савуази родила дочь три года тому назад, и они с Лесдигьером назвали ее Луизой в память скоропостижно скончавшейся от неведомой болезни ее бабки. До смерти своей матери девочка воспитывалась в родовом замке баронессы, потом Лесдигьер забрал ее оттуда и попросил соседей по имению, супругов де Карменж, приютить Луизу. Теперь, когда страсти улеглись и наступил мир, он привез дочку в Ла Рошель, но дал обещание маркизе де Карменж, у которой тоже росла пятилетняя дочь и которая души не чаяла в Луизе, что немедленно вернет ее обратно, если его вновь призовут на военную службу.

Луиза жила в Ла Рошели уже больше месяца и явилась причиной сурового выговора, который получил Лесдигьер от королевы Наваррской. Дело в том, что Жанна с первого же дня так полюбила малютку, что сразу стала называть ее своей дочуркой и всякий раз при этом лила горькие слезы, вспоминая, видимо, свою собственную дочь Катрин, когда та была в таком же возрасте. А Луиза, безошибочно распознав в Жанне любящую мать с добрым и отзывчивым сердцем, отвечала ей взаимной любовью. И Лесдигьер, глядя, как они вечерами сидят, обнявшись вдвоем, и Жанна с увлечением рассказывает девочке какие-то интересные детские истории, порой растрагивался до слез.

В конце концов, Луиза так привыкла к Жанне, что уже не мыслила себя без нее. Однажды девочка в один из таких вечеров назвала Жанну мамой. Бедная королева залилась слезами и сжала девочку в объятиях. С этого самого дня она беспрестанно осыпала ее поцелуями, называя своей дочуркой, а Луиза, ни о чем, не подозревая, обвивала ее шею своими ручонками и шептала ей на ухо:

— Мама, мамочка, где же ты была? Почему я тебя так долго не видела?

За этот месяц Жанна выплакала слез больше, чем за все девять лет со дня смерти Антуана Бурбонского. Но то были слезы счастья, и она о них нисколько не жалела. Но разнесла в пух и прах Лесдигьера за то, что он не привез свою дочь раньше.

— У тебя просто каменное сердце! — негодовала она, целуя малютку и крепко прижимая ее к себе. — У тебя такая чудная дочь, а ты отдал ее на воспитание чужим людям и сам ей не показываешься. Ты хочешь, чтобы она забыла о твоем существовании?

Луиза подняла головку с русыми волосами и сказала очень серьезно:

— Я папу своего никогда не забуду. Он у меня хороший. Ведь если бы он не увез меня оттуда, я не увидела бы тебя, мама.

Больше Жанна уже ничего не могла вымолвить. Только ласкала малютку да размазывала рукавом платья слезы по щекам. А когда Луиза спросила, почему та плачет, она ответила:

— Это от счастья, доченька, ведь мы с тобой так давно не видели друг друга.

И Жанна, сияя от счастья, объявила Лесдигьеру, что отныне будет Луизе матерью.

Придворный штат королевы пошушукался, посудачил день-другой об этом новом явлении и тут же привык, видя Жанну и Луизу повсюду вдвоем. Ни для кого, конечно, не было секретом истинное положение вещей, но кто посмел бы заикнуться, осуждая действия ее величества королевы?

А Генрих Наваррский, встретив как-то Лесдигьера, улыбаясь, сказал:

— Ну что поделаешь с моей матерью, коли такая блажь втемяшилась ей в голову. Пусть себе будет мамой, кажется, ей этого очень хочется.

— Но кто же тогда будете вы, принц? — спросил Лесдигьер.

— Я? — Генрих рассмеялся. — Кем же мне быть после этого, как не братом, черт возьми! Не правда ли, Конде?

Конде, стоявший рядом, воскликнул, хлопнув Лесдигьера по плечу:

— Ну вот, граф, вы и породнились с королевским семейством. Держу пари, еще год-другой — и вы станете маршалом Франции.

— Маршалом Наварры, — поправил его Генрих.

— И маршалом Наварры тоже, — заключил Конде.

И оба кузена отправились дальше…

…Лесдигьер позвал дочь, и та сразу же примчалась, позабыв про свои замки. Прибежала и остановилась в растерянности, выбирая, к кому из них сначала подойти. Но решение нашлось мгновенно. И, поскольку Лесдигьер с Жанной сидели очень близко друг к другу, она бесцеремонно уселась между ними и объявила, вытянув руку в сторону берега:

— Я там построила домик… в нем можно жить. Но он у меня развалился. Папа, построй мне другой, чтобы не разваливался, — Посмотрела на отца, потом на Жанну: — Мамочка, а ты будешь папе помогать: надо выложить ковровые дорожки и приготовить обед.

Лесдигьер погладил Луизу по головке, пообещав немедленно же начать постройку жилища, а Жанна привлекла девочку к себе и осыпала поцелуями.

В это время со стороны реки, оттуда, где находились придворные, послышались пронзительные женские визги и громкие возгласы мужчин. Потом все это покрыл безудержный хохот, в котором явственно выделялся голос Шомберга. Жанна и Лесдигьер взглянули в ту сторону и увидели перевернутую вверх дном лодку, вокруг которой барахтались в воде отчаянно визжавшие дамы и смеющиеся кавалеры. Один из них выхватил из воды сразу двух фрейлин, взвалил себе на плечи, словно два тюка, вышел на берег и сбросил их в траву. Потом вернулся и тем же манером вытащил еще двух. Остальных бережно выносили из реки на руках придворные.