Дело дошло до того, что я безжалостно уничтожил свои ранние работы…
Стюардесса.
За окном залегли синие сумерки, зажглись огни в новых домах на Масловке.
Мы попрощались.
Дгшнный коридор с бесконечными дверьми мастерских темен и пуст. Лишь из одной щелки желтой бритвой лег на пол луч света. От далекого окна на блестящий паркет упала синяя, будто лунная, дорожка.
Тихо.
Только сверчком где-то поет вода в умывальнике. Рядом за толстыми стенами глухо гудит Москва…
Мы бродили по опустевшему помещению выставки Академии художеств. Мягкий, теплый свет лился сверху.
— Меня увлекает бесконечное рождение нового, это извечное движение, — вдруг заговорил Юрий Иванович Пименов. — Поглядите, ведь все движется.
Растут, как грибы, новорожденные дома, новорожденные кварталы. Вот стоит коляска с новорожденным младенцем. Вон там новорожденная кольцевая остановка автобуса, даже лужи и то новорожденные…
Да, кстати, о лужах.
На днях ко мне приходит на выставку один старый товарищ и улыбаясь говорит:
«В зале у тебя красиво. А что в нем есть? Одни девочки да лужи. В общем, поэтизация неполадок. Грязь. Нехорошо».
Сказал и засмеялся.
Так я и не понял, хорошо у меня написано или плохо.
Хотя откуда-то из глубины сознания тут же всплыли слова, сказанные как-то очень давно:
«Никак не может выбраться на настоящую дорогу Пименов. Зима у него — не зима, Москва у него — не Москва».
Мне в такие минуты вспоминаются слова Пастернака:
И они поддерживают мое горячее стремление видеть и писать жизнь моей любимой Москвы так, как я ее вижу, в вечном росте, в движении.
Портрет Б. Пастернака.
Художник должен быть самим собой.
Не надо от Ренуара требовать трагизма Делакруа.
Умному и внимательному искусству Федотова совершенно не свойствен цветистый мир малявинской живописи.
Ну и что же, разве каждый из этих художников стал хуже от своей непохожести на другого?. Но это до сих пор не всем понятно.
Солнечный луч осветил висящую на стене выставки маленькую картину Юрия Пименова «Тоненькие девочки и старые деревья»… Москва пришла в деревню.
Еще стоят кое-где последние седые избы, но уже весь горизонт застроен новыми кварталами.
Лето. В воду реки глядятся старые деревья, громоздкие, неуклюжие. Три девочки играют у воды.
Стройные и юные, они напоминают нам о неповторимой и неповторяющейся жизни.
— Я долго собирал материал для своей книги «Необыкновенность обыкновенного», — промолвил Юрий Иванович. — В ней я писал:
«Трагическая или веселая, задумчивая или озорная — действительность стоит за каждым поворотом улицы, за каждым окном и за каждой дверью…»
Художникам не всегда следует спешить — почаще останавливаться, поглубже чувствовать.
… Улица Кропоткина. После тишины на выставке шум и грохот меня ошеломили.
Напротив Академии художеств за дощатым забором кипела стройка. Я перешел дорогу.
За огромной кучей земли, урча, работал «Ковровец».
Ритмично покрякивая, он вскидывал высоко к небу железную руку ковша и опрокидывал ладонь на груду песка. Он рыл котлован.
На краю ямы стояли мальчишки с портфелями и сумками… Давно уже остыл обед дома, давно уже бедные мамы ума не приложат, где их ребята, а наследники смотрят стройку.
На дне котлована, на бетонных блоках, весело болтают женщины в брезентовых комбинезонах и в низко, на лоб повязанных платках, точь-в-точь как на выставке произведений Юрия Ивановича Пименова.
Франтихи.
Машинист экскаватора нет-нет, да и крикнет им что-то неслышное, но, очевидно, смачное.
На той стороне котлована — разбитый деревянный дом.
Его жгут. Дым и пламя валят столбом, трещат доски, корчатся в огне черные скелеты железных прутьев.
Старая женщина стоит у дома-костра, что она забыла там, неизвестно. Или ей просто грустно?..
В следах экскаватора, в тени лежит грязно-синий снег.
Журчит на фоне румяного весеннего неба раскаленный воздух пожара. В его дрожащих струях размылись очертания синих крыш, труб и черных тонких пальцев ветвей. Ветер, мартовский ветер отнес дым в сторону, и в лицо пахнуло снегом, влажной землей и солнцем.
Шла весна.
Ренуар говорил:
«Нужно бродить и мечтать. Работаешь больше всего тогда, когда ничего не делаешь. Прежде чем разжечь печь, надо положить в нее дров».
Чтобы сразу отвести все сомнения в том, что великий французский живописец проповедует праздность (а есть у нас такие строгие читатели), позволю себе продолжить цитирование Ренуара:
«Загвоздка в том, что едва художник узнает, что он гений, он пропал! Спасение в том, чтобы работать, как рабочий, и не зазнаваться».
Читая эти мысли художника, ощущаешь весь галльский юмор мастера.
Ведь кто, как не Ренуар, проживший долгу ю-долгую и не самую легкую жизнь, многое повидал, и на его глазах не раз восходили фальшивые светила и блистали бенгальские огни пустоцветов, и он-то знал цену славы таких мастеров, как Мане, Дега или Сезанн.
Залогом побед этих мастеров был — труд, труд, труд!
Замоскворечье… Июль 1976 года. Прошумел летний дождь…
Мы шли с Юрием Ивановичем Пименовым по улице, на которой он родился. В синих лужах плыли розовые рваные облака, и опрокинулись маковки куполов церкви Ивана Воина, где по обычаю нарекли новорожденного Георгием.
Портрет Татьяны Пименовой.
Это было очень, очень давно.
— Вот этот клен, — сказал живописец и показал на огромное дерево, — я посадил мальчишкой.
Зеленое кружево ветвей бросало веселые сиреневые тени на мокрый асфальт. Порыв ветра тряхнул ветку «пименовского» клена, и нас обрызгало теплой июльской капелью.
Солнце пробилось через тучку, засверкала умытая старая Москва — маленькие особняки со смешными пузатыми колоннами, старинные серые доходные жилые дома с открытыми окнами.
В голубых стеклах скользили бегущие облака и отражался большой мир нашего города, такого знакомого, таинственного, родного и порою сурового. Мы вышли на мост.
Широкое московское раздолье раскрыло свои теплые, еще влажные от дождя ладони.
Дымка окутала дали, там шел ливень. Удивительная юная свежесть красок веселила, радовала душу.
— Люблю дождь, — сказал Пименов, — недаром в народе верят, что в дождь хорошо уезжать и приезжать. А ведь мы всегда в пути.
Луч солнца зажег золото кремлевских храмов и рассыпался по ряби реки. Вот этой дорогой, дальше по Волхонке, Моховой Юрий Пименов еще парнишкой ходил много лет сперва на работу, а потом на Мясницкую во Вхутемас.
— Юность! Хорошее это время. Все, кажется, тебе улыбается, хотя было голодно и холодно.
Да разве молодого человека могут серьезно пугать подобные неудобства! Мы решали тогда, в двадцатые годы, дела в искусстве только мирового масштаба. Например, нужен ли Тициан или Боттичелли.
Мастер улыбнулся.
— Теперь как-то пронзительно ясно, — продолжал Юрий Иванович, — сколько святых дорогих часов мы ухлопали тогда, в общем, на пустые, как теперь понятно, споры.