— Театр! Это праздник! — говорил Пименов. — Помню, как мальчишкой впервые попал в оперу.

Помню синие сугробы у белых колонн Большого театра. Оранжевый свет узорных фонарей. Скрип полозьев саней у парадной лестницы.

Снег московский, пушистый, ласковый. Огромные двери. Сверкающие, слепящие огни фойе.

Аромат духов. Неясный говор, приглушенный смех. Атмосфера ожидания чего-то необычного, волнующего.

Мое отражение в большом зеркале рядом с нарядными дамами, поправляющими свои прически, оглядывающими туалеты соседок.

Как замирало сердце, когда медленно гас свет в зале, мерцание золота и трепетное сияние люстр сливались с первыми звуками оркестра и поднимался занавес, эта волшебная стена, отделяющая тебя и других зрителей от таинственного мира сцены…

Я почти не знал таких людей, которые не были бы взволнованы атмосферой театра.

Эскиз афиши к балету «Жизель». Уланова.

Прошло почти сорок лет с той поры, когда в тридцать шестом году мы с женой переехали в дом на Масловку — он один стоял среди грязных улиц и старых деревянных домов, он был архитектурно достаточно нелеп, но нам он казался прекрасным.

У нас, как и у всех тогда, почти не было вещей, особенно мебели.

Квартиры к тому же были холодными, и в наших совершенно пустых комнатах горели электрические рефлекторы и стоял огромный макетный ящик, в котором мы делали макет «Любови Яровой» дгш переехавшего в Ростов театра Завадского.

Тогда уже театр окончательно околдовал меня.

Потом мне пришлось довольно много работать в качестве художника в разных театрах. Я узнал необыкновенный и не знакомый зрителю мир, так сказать, изнутри, он стал моим «производственным местом», я принимал посильное участие в работе, результатом которой является спектакль.

Мне это было очень интересно, я знакомился с тем, как живопись эскиза переходит в большой размер сцены, как свет освещает и меняет расписанный холст, как бутафорские материалы на сцене становятся драгоценными, а спектакль, собранный по частям из разных цехов, от разных мастеров, превращается в нечто единое и цельное.

Этот мир оказался необыкновенно увлекательным: душа зрелища как-то приблизилась и раскрылась, стали понятны механизмы многих тайн, но очарование осталось.

Оно только обернулось более теплой, интимной стороной.

Надо всячески беречь эту зрелищную колдовскую притягательность театра, выработанную вековым опытом…

Конечно, театральные декорации, построенные на иллюзии, на имитации реальности, не кажутся ни интересными, ни живыми. Но тот, увы, очень стандартный и обезличенный тип существующих сейчас в массе оформлений спектаклей представляется таким же бесперспективным.

А ведь есть у нас прекрасные традиции театральной декорации, традиции Головина, Кустодиева, костюмов Бакста, занавесей Сомова и более близких к нам — Вильямса, Шифрина.

И мне кажется, что сейчас сквозь однообразие скучных оформлений начинают опять появляться декорации, построенные на образной изобразительности…

Хотелось бы сказать несколько слов в защиту… занавеса. Театр сейчас почти отменил занавес, таинственную границу между сценой и зрительным залом, заменив ее темной пустотой сцены. С занавесами из театра уходят изобразительность и образность спектакля, его нарядность и часть его красоты, да и особенная дополнительная содержательность тоже.

«Любовь к трем апельсинам»

Какими великолепными явлениями были занавесы Врубеля, Сомова! Они и сейчас в эскизах смотрятся настоящими драгоценностями.

Я думаю, что отсутствие такого прекрасного и сильного средства в спектакле будет временным и театральный занавес во всей силе опять появится в театре…

С каждой новой работой в театре я вновь и вновь ощущал счастье прикосновения к этому вечному источнику радости.

— Есть еще одна, очень важная тонкость в моих отношениях с театром, — добавил Пименов, — ведь именно театр давал мне много работы в ту, теперь уже давнюю пору, когда моя живопись «не шла», когда меня прорабатывали за «импрессионистич-ность» и обвиняли в тысячах несуществующих формалистических грехов.

Тогда театр просто помогал мне жить.

Это был хлеб мой насущный, это была и моя любовь.

… Так родилась большая и прекрасная сюита Пименова «Таинственный мир зрелищ».

Вот всего лишь один из холстов в этой серии.

«Перед выходом на сцену»…

Актриса. Театральная уборная… Простые серые стены. Тройное зеркало отражает бледное лицо, высокую прическу, строгое черное платье…

Еще час назад были автобус, толкотня, обрывки разговоров. Улица. Дождь. Город. Где-то далеко дом, заботы, все то, что коротко называется буднями…

Еще минута — и перед актрисой встанет черная пропасть зрительного зала. Она шагнет из этой комнатки в волшебный мир сцены, мир, полный тайны, колдовства, счастья и трагедии, слез и смеха…

Пристально глядят глаза молодой женщины в большое зеркало. Руки покоятся на коленях. Маленькие, сильные руки…

О чем думает она… Мастеру удалось передать это сложное состояние сосредоточенности и перевоплощения.

То духовное напряжение, которого требует искусство. Чувство самоотдачи, служения людям, которое свойственно настоящим художникам.

Одинокая продавщица цветов.

«Уважаемый Юрий Иванович! Извините, что беспокою Вас, но это вызвано крайней необходимостью.

Я работаю кинооператором на телестудии в Братске. Учусь заочно в Ленинградском институте театра, музыки и кинематографии на факультете режиссуры телевидения.

Темой своей курсовой работы я взял написание режиссерского сценария по Вашей картине «Одинокая продавщица цветов».

Для того чтобы лучше понять эту картину, мне необходимо знать Ваш творческий путь, время и место создания этой картины.

К сожалению, наш молодой город еще не имеет приличных библиотек.

У меня к Вам большая просьба написать мне, когда и в каком издательстве выходили книги о Вашем творчестве, или, если есть возможность, прислать мне их на короткий срок.

Особенно меня интересует все о картине «Одинокая продавщица цветов». Прошу, если Вас не затруднит, помочь мне.

С уважением Валерий Борисов».

«Москва. Март.

Привет, Валерий Борисов, отвечаю на Вашу просьбу.

Картину «Одинокая продавщица цветов» я написал по наброскам, сделанным в Венеции. В Венеции я был два раза — первый — в 1928 году, совсем молодым, после окончания Вхутемаса. Тогда поезд подходил к старому вокзалу, ступеньки вокзальной лестницы спускались прямо к воде канала. Мы приехали ночью, совсем рядом плескалась темная, почти черная вода; по каналу с огоньками двигались разные лодки, гондолы, маленькие пароходики. С некоторых из них доносилось пение.

Второй раз я был в Венеции через тридцать лет, в 1958 году.

На месте старого стоял новый вокзал, в блеске металла и стекла, сквозь его прозрачные стены и двери просвечивала желтоватая и розоватая, подернутая патиной времени Венеция Каналетто.

Был день, солнце. Оживленное движение судов на канале.

Я много ходил по ее запутанным, узким улицам.

Гондолы под дождем.

Меня даже больше великолепных знаменитых музеев интересовала обыкновенная человеческая жизнь, мне попадались маленькие дворики с пестрым бельем, прекрасные женщины за стиркой в блеске мокрого белья, мыльной пены.

Рыбные ряды с тем особым запахом морской рыбы, влажной, серебристой, скользкой.