На одной из площадей, которая выложена старинными плитами и напоминает танцевальный зал, в окружении старых зданий, среди пестрой и нарочито шумной толпы туристов, в ярких обтянутых штанах, бородатых юношей и перекрашенных дам, среди этого прекрасного города, пестроты и шума продавала цветы женщина в подчеркнуто темном и простом платье, подчеркнуто просто причесанная, с деревенскими корзинами, где лежали свежие и нежные цветы.
Меня она восхитила своей благородной простотой, нежностью цветов на фоне старинных плит, и я, страшно спеша, боясь, что она уйдет, сделал несколько набросков: она, площадь, толпа вдалеке.
Потом по наброскам написал картину.
Прибавлю, что эта женщина была очень одинока среди города и этой толпы…
Буду рад, если мое письмо Вам поможет.
Ваш Юрий Пименов».
Что поразило Валерия Борисова? Что было импульсом, родившим крайнюю необходимость написать письмо автору «Одинокой продавщицы цветов», задумать сценарий?..
На этот вопрос превосходно отвечают сама картина и письмо художника к Валерию.»
Вспомним письмо Пименова. Пестрая толпа праздных туристов, «стиляжные» девушки и парни, перекрашенные богатые дамы — и бедная, скромная женщина, продающая цветы.
Казалось, сюжет картины готов, он почти плакатен, так ярок социальный контраст.
Стоит только взять кисть, палитру и…
Но художник не принимает лобовой ход.
Прежде всего он исключает цветовой контраст, так ясно обозначенный в письме, — яркие девицы, пестрая толпа и благородные колера старинного города. Во-вторых, он отвергает саму функцию, заложенную в слове «продавщица».
Лавочка соломенных шляп. Венеция.
Цветов на картине никто не продает и никто не покупает, а посему не состоялся прямой диалог бедных и богатых, который лежал на поверхности.
Зато какой глубокий, симфонический строй предлагает мастер.
Серебристый холодный пленэр Венеции обволакивает плиты пустынной площади и напоминающую трубы грандиозного органа колоннаду дворцов на далеком фоне.
Все растворено во влажном морском жемчужно-сером венецианском воздухе. Растаяли в нем анилиновые яркие кляксы фигурок туристов.
Торжествующая природа погасила вторжение инородных красок, но зато с какой силой, с какой поистине музыкальной ясностью зазвучали благородные черные и золотистые тона одежд и корзин и удивительный сине-фиолетовый камертон букетов цветов.
Продавщица не торгует, так как покупателей нет.
Хотя одна из двух корзин почти пуста.
Женщина устала, она механически снова и снова укладывает и перекладывает цветы.
Впереди целый день — бесконечно длинный ряд надежд и разочарований, тревог и забот, улыбок и унижений…
Но наперекор всему — каким достоинством и внутренней сдержанностью полна фигура этой маленькой женщины, брошенной судьбой на мостовую!
Невольно в памяти встают герои фильма «Огни большого города». И когда при посещении мастерской Юрия Ивановича Пименова на небольшой полке я увидел книгу «Чаплин», то убедился, что моя догадка не лишена основания.
Тонкость интонации, точность метафоры в живописи — дар редкий, он сближает ее с поэзией, доставляя зрителю радость быть соучастником действия, события, переживать вместе с героями.
Была еще одна замечательная особенность Пименова: не только остро видеть, но уметь долго отбирать главное, ему лишь одному нужное. Этот метод требовал огромной работы.
Сам художник рассказывал об этом в присущем ему ироническом тоне.
Ведь художник, особенно жанрист, всегда должен быть немного зевакой — без остановок, впопыхах ничего толком не увидишь. Вся огромная сила жанра заключается в умении худож-
Эскиз занавеса к спектаклю «Дама с камелиями» А. Дюма ника увидеть большие события жизни в обыкновенных, прозаических положениях.
Приходит на память прочитанное у блестящего мастера итальянского кино Микеланджело Антониони:
«Выбирая натуру для съемок, я обхожу сотни улиц. Наконец, останавливаюсь на одной. Снимаю ее. А в итоге получается, что она выглядит, как и все остальные, как бы символизирует все улицы, улицы вообще…»
Сам Пименов в своей книге «Необыкновенность обыкновенного» пишет:
«Как всякий человек, художник подвержен делам житейской прозы, но всей душой, всем сердцем и своей профессией он настроен на поэзию жизни. Он видит и понимает, потом отбирает и очищает ощущения жизни от существующих, но маловыразительных положений, прессует прозаизмы до плотности собирательного образа…»
Может быть, именно эта поэтическая многоплановость искусства Юрия Пименова и высокая афористичность образа «Одинокой продавщицы цветов», достигающая большого социального звучания, — все это вместе и увлекло молодого сценариста.
Мастерская художника небольшая, с гладкими, серыми, спокойными стенами.
В углу у окна столик, над ним репродукции — «Сикстинская мадонна» Рафаэля, Вермер Делфтский, «Владимирская божья матерь», киевские росписи Врубеля, портрет Гойи, «В саду» Эдуарда Мане, «Собирательница колосьев» Милле.
На столике ваза венецианского фиолетового стекла — мурано. В вазе черные и белые перья страуса. Полка с книгами.
Монографии, письма Ван Гога, «Чаплин».
Юрий Иванович Пименов в коричневой фуфайке, серо-голубых спортивных брюках, коротко стриженный, мягко движется по мастерской, переставляя холсты.
Рассказывает о картинах. Его руки, живые, все время в движении. Один жест — и все понятно. Ставит на мольберт работу.
Портрет Татьяны Самойловой в роли Анны Карениной.
— Я пишу серию портретов современных актеров в костюмах их героев, подчеркивая контраст современного, сегодняшнего лица артиста с историческим, далеким костюмом.
«Таня Самойлова в роли Анны Карениной».
Не без гордости показывает новый холст автор. На большом полотне грустная Анна в вечернем Платье. Она сидит, сложив руки на коленях, и взгляд ее полон тоски.
— Вы знаете, я хочу писать серию картин под названием, конечно, условным «Страсти 60-х годов XX века».
Вот еще холст. В березовой роще, трогательной и чистой, танцуют твист тоненькие, как березки, девочки и мальчики.
— А знаете, твист куда чище и целомудреннее, чем танцы, которые мы танцевали в годы моей молодости, когда звучали томные танго со вздохами или с жаркими объятиями фокстроты.
Годы моей молодости, как и пора юности, конечно, замечательное время. Я еще ни разу не встречал ипохондрика, который не вспоминал бы свои двадцать лет как сказку.
Представьте себе такую картину: по булыжникам Якиманки два молодых парня тащат огромный холст — мою первую большую картину «Лошадь». Эти молодцы — художник Вильяме и ваш покорный слуга.
Мы принесли холст в помещение против Музея Революции, где открылась первая дискуссионная выставка. Когда выставка закрылась, я свою нелепую «Лошадь» подарил знакомой Вильямса, и она использовала ее как коврик. Но дело ведь не в этом. На выставке было много чудес.
Поражал один экспонат: в него были вделаны настоящие часы, и тут же рядом звонил звонок, приводящийся в действие мотором. Его изобретатели гордо именовали себя «конкретиви-стами».
Об этом хорошо бы сейчас помнить той молодежи, которую соблазняют «новации» поп-арта, всего-навсего повторяющие давно пройденное.
Мы ходили по пустым залам (нашу выставку не очень-то посещали) и из озорства частенько играли в самодельный футбол.
Это все можно вспоминать как милые чудачества юности.
Но настал момент — а это было в начале 30-х годов, — когда по-новому, жадно потянулся к натуре, к жизни.