— Повѣсть эта не дурна, сказалъ священникъ, но только я не могу повѣрить, чтобы подобное происшествіе случилось въ дѣйствительности. Если это вымыселъ, то онъ плохо задуманъ; — нельзя вообразить себѣ мужа, готоваго рѣшиться на такое безумное испытаніе, на какое рѣшился Ансельмъ. Между любовниками могло бы еще устроиться что-нибудь подобное, но между мужемъ и женою — никогда. Разсказана же эта повѣсть не дурно.
Глава XXXVI
Въ эту минуту, стоявшій на порогѣ хозяинъ воскликнулъ: «Господи! какіе гости ѣдутъ; если они остановятся здѣсь, то будетъ намъ чему порадоваться».
— Какіе гости? спросилъ Карденіо.
— Четыре человѣка съ пиками, верхомъ, въ черныхъ маскахъ, отвѣчалъ хозяинъ — и посреди ихъ, на креслѣ, какая то дана, вся въ бѣломъ и тоже въ маскѣ; наконецъ, позади, двое слугъ идутъ пѣшкомъ.
— И близко они? спросилъ священникъ.
— Да такъ близко, что вотъ ужь къ воротамъ подъѣзжаютъ, отвѣтилъ хозяинъ.
Услышавъ это, Доротея закрыла лицо, а Карденіо поспѣшно ушелъ въ комнату, въ которой спалъ Донъ-Кихотъ. Едва лишь успѣли они принять необходимыя мѣры предосторожности, какъ къ корчмѣ подъѣхали новоприбывшіе путешественники. Четыре красивыхъ и богато одѣтыхъ всадника, слѣзши съ коней, помогли ѣхавшей съ ними дамѣ сойти съ кресла, и одинъ изъ нихъ донесъ ее до стула, стоявшаго у входа въ ту комнату, въ которой спрятался Карденіо. Ни мужчины, ни дама не снимали масокъ и не сказали ни слова; только въ ту минуту, когда замаскированный путешественникъ посадилъ даму на стулъ, она тяжело вздохнула и опустила руки, какъ изнемогающая, больная женщина. Слуги ихъ между тѣмъ отвели лошадей въ конюшню.
Священнику сильно хотѣлось узнать, что это за господа такіе, ничего не говорящіе и старающіеся такъ упорно хранить свое инкогнито; и онъ отправился распросить объ этомъ ихъ слугъ.
— Право, мнѣ трудно сказать вамъ, что это за господа такіе, сказалъ ему одинъ изъ слугъ; думаю только, что они должны быть знатные люди, особенно тотъ господинъ, который взялъ на руки даму; его слушаютъ всѣ остальные и дѣлаютъ то, что онъ велитъ.
— А что это за дама? спросилъ священникъ.
— И этого не могу вамъ сказать, отвѣтилъ слуга; потому что во время всей дороги, я не видѣлъ ни одного уголка ея лица, а слышалъ ея оханія; и охаетъ она, я вамъ скажу, такъ, какъ будто съ каждымъ вздохомъ собирается отдать Богу душу. Вы, ваша милость, не удивляйтесь тому, что мы съ товарищемъ не знаемъ, что это за господа такіе, продолжалъ онъ, мы всего двое сутокъ находимся въ услуженіи у нихъ. Они насъ встрѣтили на дорогѣ и упросили сопровождать ихъ до Андалузіи, обѣщая хорошо заплатить за это.
— А не слыхали ли вы имени котораго-нибудь изъ нихъ? продолжалъ разспрашивать священникъ.
— Ничего не слыхали, отвѣчалъ слуга; они словно зарокъ дали — молчать; слова отъ нихъ не добьешся. Только и слышно, что вздохи этой несчастной дамы, которые просто сердце надрываютъ. Я полагаю, что ее должно быть насильно везутъ въ какое-нибудь такое мѣсто, куда ей вовсе не желательно ѣхать; вѣрно она монахиня, или собирается поступить въ монахини, потому что, вы видите, она вся въ черномъ, и груститъ вѣрно оттого, что не желаетъ поступить въ монастырь.
— Все это очень можетъ быть, сказалъ священникъ и вернулся къ Доротеѣ. Доротея между тѣмъ, слыша стоны покрытой вуалью дамы и движимая свойственнымъ женщинамъ состраданіемъ, подошедши къ незнакомкѣ, сказала ей: «что съ вами? какое горе томитъ васъ? Если оно таково, что женщина, по собственному опыту, знаетъ, какъ облегчить его, въ такомъ случаѣ, распоряжайтесь иною, какъ вамъ будетъ угодно».
Вздыхавшая дама не отвѣтила ничего и продолжала упорно молчать, не смотря на то, что Доротея съ большимъ и большимъ увлеченіемъ продолжала предлагать ей свои услуги. Наконецъ, тотъ самый мужчина, которому, по словамъ слуги, повиновались всѣ остальные, сказалъ Доротеѣ: «не трудитесь, сударыня, предлагать этой дамѣ свои услуги; вы только напрасно потеряете время;— ей незнакомо чувство благодарности, и если вы не желаете услышать какой-нибудь лжи, въ такомъ случаѣ, не ожидайте отъ нее отвѣта».
— Я никогда не лгала, живо воскликнула, упорно молчавшая, до сихъ поръ, дама; напротивъ, я слишкомъ искренна, слишкомъ далека отъ всякаго притворства. И если нуженъ свидѣтель, который подтвердилъ бы мои слова, беру въ свидѣтели васъ самихъ; васъ, котораго моя чистая любовь къ правдѣ сдѣлала вѣроломнымъ обманщикомъ.
«Боже, что слышу я? какой голосъ поразилъ мой слухъ», воскликнулъ, въ эту минуту, раздирающимъ голосомъ Карденіо, ясно слышавшій слова незнакомой дамы, отъ которой его отдѣляла одна только дверь. Взволнованная и изумленная дама въ маскѣ повернула голову въ ту сторону, гдѣ находился Карденіо, и, не видя такъ никого, встала съ намѣреніемъ войти въ сосѣднюю комнату; но незнакомецъ, ревниво слѣдившій за всѣми ея движеніями, не позволилъ ей сдѣлать ни шагу. Въ порывѣ волненія, незнакомка уронила маску и открыла лицо несравненной красоты, похожее на образъ небесный, не смотря на его блѣдность и какое-то странное выраженіе, которое придавали ему глаза красавицы, безцѣльно блуждавшіе вокругъ. Взоръ ея былъ до того тревоженъ, что ее можно было принять за сумасшедшую; и наружные признаки ея помѣшательства возбуждали глубокое состраданіе къ несчастной въ душѣ Доротеи и всѣхъ видѣвшихъ ее въ эту минуту и не знавшихъ причины ея душевнаго разстройства. Говорившій съ ней и крѣпко державшій ея за плечи мужчина не могъ, въ свою очередь, удержать маски, и также очутился съ открытымъ лицомъ. Поднявъ въ эту минуту глаза, Доротея неожиданно увидѣла передъ собою донъ-Фернанда, поддерживавшаго вмѣстѣ съ нею незнакомую даму. При видѣ его, испустивъ изъ глубины души тяжелый — продолжительный вздохъ, Доротея лишилась чувствъ и упала бы на полъ, еслибъ возлѣ нея не было, къ счастію, цирюльника, удержавшаго ее въ своихъ рукахъ. Не теряя ни минуты, священникъ поспѣшилъ снять съ нея вуаль, чтобы брызнуть на нее холодной водой; между тѣмъ донъ-Фернандъ тоже обмеръ, увидѣвши передъ собой Доротею. Тѣмъ не менѣе онъ не выпускалъ изъ рукъ Лусинды (незнакомая дама, старавшаяся освободиться изъ рукъ его, была Лусинда), узнавшей по голосу Карденіо, который, въ свою очередь, узналъ ее. Услышавъ тяжелый вздохъ, вырвавшійся изъ груди Доротеи въ минуту ея обморока, и вообразивъ себѣ, что это крикнула Лусинда, Карденіо, внѣ себя, бросился изъ своей комнаты и наткнулся на донъ-Фернанда, державшаго въ объятіяхъ Лусинду. Донъ-Фернандъ узналъ Карденіо, и всѣ четверо не могли произнести ни одного слова отъ удивленія, не понимая, что дѣлается вокругъ нихъ. Всѣ молчали, глядя другъ на друга; Доротея — на донъ-Фернанда, донъ-Фернандъ — на Карденіо, Карденіо — на Лусинду, Лусинда — на Карденіо. Первой заговорила Лусинда: «оставьте меня во имя того, къ чему обязываетъ васъ ваше положеніе, если ничто другое не въ силахъ остановить васъ. Дайте мнѣ возвратиться къ тому дубу, которому я служу подпорьемъ и съ которымъ не могли разлучить меня ни ваши подарки, ни угрозы, ни ваши достоинства, ни ваши обѣщанія. Вы видите, какими странными и непредугаданными путями небо возвратило меня моему настоящему мужу. Вы знаете уже, благодаря тысячѣ тяжелыхъ испытаній, что одна смерть могла бы заставить меня позабыть его. Пускай же ваше заблужденіе, такъ ясно разсѣянное теперь, превратитъ любовь вашу въ ненависть и ваши ласки въ ярость. Возьмите мою жизнь; позвольте мнѣ только, въ послѣдній разъ, вздохнуть на глазахъ моего любимаго мужа, и я благословлю мою смерть. Она покажетъ, что я оставалась вѣрна ему до послѣдней минуты».
Пришедшая между тѣмъ въ себя Доротея, услышавъ слова Лусинды, поняла это находился возлѣ нее; и видя, что донъ-Фернандъ, не выпуская изъ рукъ Лусинды, ничего не отвѣчаетъ на ея трогательныя просьбы, она превозмогла себя, кинулась на колѣни передъ своимъ соблазнителемъ. и утопая въ слезахъ, лившихся ручьями изъ чудныхъ глазъ ея, сказала ему дрожащимъ голосомъ: «если лучи этого солнца, омрачаемаго твоими руками, не лишаютъ свѣта глаза твои, тогда ты узнаешь, лежащую у ногъ твоихъ, несчастную, — несчастную до тѣхъ поръ, пока тебѣ это будетъ угодно, — и грустную Доротею. Это я, та бѣдная крестьянка, которую ты изъ прихоти, или изъ великодушія, хотѣлъ возвести такъ высоко, чтобы она имѣла право назваться твоею; это я, та несчастная дѣвушка, которая вела покойную и счастливую жизнь до тѣхъ поръ, пока красота твоя, твой голосъ, заговорившій ей, повидимому, такъ искренно о любви, не заставили ея отдать тебѣ ключъ отъ своей свободы и свою непорочность. Но, оттолкнутая тобой, я тобою же доведена теперь до этого мѣста, гдѣ ты меня встрѣчаешь, и гдѣ ты самъ очутился въ томъ положеніи, въ какомъ я встрѣчаю тебя. Не думай, однако, что. я пришла сюда по слѣдамъ моего безчестія; — нѣтъ, меня привело сюда мое горе и сожалѣніе о томъ, что ты меня забылъ. Ты хотѣлъ, чтобы я принадлежала тебѣ, и ты достигъ этого, но такими средствами, что не смотря на все твое желаніе, тебѣ невозможно уже не быть моимъ. Подумай, благородный господинъ мой, что любовь моя можетъ замѣнить для тебя ту красоту и знатность, изъ-за которыхъ ты меня покидаешь. Ты не можешь принадлежать прекрасной Лусиндѣ, потому что принадлежишь мнѣ; Лусинда же не можетъ быть твоею, потому что она принадлежитъ Карденіо. Подумай, что одна изъ этихъ женщинъ боготворитъ тебя; другая ненавидитъ. Ты восторжествовалъ надо мной: своего происхожденія скрыть я не могла, и ты знаешь, что заставило меня отдаться тебѣ; у тебя не остается, значитъ, никакого оправданія, никакого предлога считать себя обманутымъ. Если же все это правда, если ты такой же христіанинъ, какъ дворянинъ, къ чему же бѣжишь ты отъ меня такими извилинами, и не желаешь сдѣлать меня такой же счастливой въ концѣ, какою я была въ началѣ. Если ты не хочешь признать меня своей законной женой, сдѣлай меня рабой твоей, и я сочту себя богатой и счастливой, когда буду въ твоей власти. Не допусти, покидая меня, поблекнуть моему доброму имени подъ гнетомъ злыхъ толковъ и пересудъ; устрани отъ родныхъ моихъ такую грустную старость: они вѣрно служили твоимъ родителямъ, и не такой награды достойна ихъ служба. Если же ты полагаешь, что ты унизишь родъ свой, смѣшавши кровь твою съ моею, то вспомни, что въ мірѣ существуетъ мало фамилій, которымъ нельзя сдѣлать подобнаго упрека, и что не женщины возвеличиваютъ роды. Вспомни при томъ, что истинное благородство заключается въ добродѣтели, и если ты откажешься отъ нея, упорствуя возвратить мнѣ то, что мнѣ принадлежитъ, тогда я буду благороднѣе тебя. Мнѣ остается, наконецъ, сказать тебѣ еще, что волей неволей, но только я твоя жена, и это подтвердятъ твои собственныя слова, отъ которыхъ ты не можешь отречься, если гордишься тѣмъ, за что презираешь меня; это подтвердятъ твои письма, — небо, слышавшее твои клятвы, и наконецъ, еслибъ ничего этого не было, остается еще твоя совѣсть; — въ разгарѣ твоихъ преступныхъ радостей она не перестанетъ подымать внутри тебя свой грозный голосъ, она вступится за призываемую мною правду и смутитъ самыя сладкія минуту твоей жизни».