Расмус пил душистый чай, приготовленный Чарой. Налил себе и Уго. Выпив свое, он продекламировал:

— Хороший нрав у юных лет: чего ни попросишь — отказа нет.

И, добавив рефреном:

— Спать, спать, спать — отправился к своему плащу.

Расмусу спать не хотелось. Он сидел, глядя в огонь, слыша в отдалении жаркий шепот парочки влюбленных идиотов. В голову лезла всякая галиматья. Усталость, наконец, взяла свое, и Расмус улегся, подложив под голову котомку.

Сна, собственно, не было. Была ничем не заполненная чернота. И затем — толчок в плечо. Кто-то его усиленно тормошил. Расмус с трудом открыл глаза. Над ним, склонившись, стояли Уго и Мариус.

— Просыпайся, Мусти! — сказал Мариус неестественным голосом. Расмус почуял неладное. Быстро сев, он спросил:

— Что случилось?

— Шпора пропала.

— А девчонка где? — Расмус моментально проснулся. Вопрос прозвучал до отвращения риторически.

Из "Хроник Рениги" аббата Этельреда:

"Ты знаешь, милый Рауль, что мне самому довелось побывать в Свободных Общинах, так что говорю я не с чьих-то слов. Вот какая история приключилась там со мной. Полгода прожил я в вольном городе Бауди, что стоит на берегу озера Рульди, одного из пяти Зеркальных Озер. Пришел я сюда под видом странствующего проповедника. Знаю, что совершил тем самым непростительный грех, но как иначе мог я узнать этот народ? Ведь из пришлых одних только Странников допускают они к себе, только им позволяют жить в своем краю из чужеземцев. Ну, а изучить нравы и обычаи народов Континента давно стало целью моей жизни. Я полагаю, на это вдохновил меня Бог, а раз так, то простит он мне, что выполнение жизненной цели потребовало от меня надеть личину еретического проповедника.

Итак, полгода провел я в Бауди, стараясь заниматься богопротивными проповедями лишь в крайнем случае, а главным образом — наблюдать за жизнью общинников, посещать соседние города и села, беседовать с тамошними людьми об их жизни и обычаях, очень сильно отличавшихся от баудийских во многом, кроме одного: нелюбви к иноземцам. Может, стоило бы мне и поменьше путешествовать, ибо в одной из поездок меня узнал талинский купец, который видел меня аббатом Чистой Веры во время моего трехлетнего пребывания при дворе Восточного герцога Талинии. Когда все открылось, негодование общинников было ужасным. По совету подлого купца, они потерли мое правое плечо розовым маслом и увидели там ненавистный им Символ Чистой Веры — восьмиконечную звезду (ее я, как ты, наверное, догадался, скрыл перед поездкой в Союз известными нам притираниями). Меня заперли в сарае, который охраняли двое. Ночью мне удалось бежать, применив способ, древний, как мир. Выведенный охранниками для отправления нужды, я прыгнул на одного из них, свалил его и скрылся в зарослях пшеницы. Бежал я долго, петляя, рискуя в конце концов выскочить назад к своим преследователям. Но Бог не оставлял меня. Вынырнув из зарослей, я оказался на пасеке, хозяин которой, старик-общинник, видя во мне странствующего проповедника, готов был предоставить кров и пищу. Однако я не мог подвергать опасности этого гостеприимного человека. Расспросив его о кратчайшем пути в Талинию, я отправился далее. Мне удалось выбраться из Союза. Позже я узнал о судьбе старика-пасечника. Выведав, что я побывал у него, мои преследователи заключили его, своего же собрата, под стражу и подвергли суду. Напрасно старался несчастный старик доказать, что знал меня лишь как Странника и не мог подозревать во мне иноземца. "Ты должен чуять чужака!" — был ответ судей. И пасечника повесили при большом стечении народа, одобрительными криками сопровождавшего экзекуцию…"

— И никаких следов? — в который раз спрашивал Расмус.

— Никаких.

— Сбондила! Сбондила, сучка! — страшно зарычал Расмус.

— Это я виноват! — сокрушался Уго — и, по-видимому, неподдельно. — Как же я прошляпил? Ведь чувствовал, что она замышляет недоброе!

А раз чувствовал, подумал Расмус, но почему же все-таки ничего не сделал?

— Нет, это я виноват! — пробормотал Мариус, понурив голову, как побитая собака. — Ну зачем я с ней связался?

Расмус понимал, зачем, но, щадя друга, попридержал язык.

— Не хнычь, — бросил он ему. И спросил Уго: — Откуда ты знал, что она замышляет недоброе?

— Не знал, а чувствовал.

— Какая разница?

— Разница, друг Расмус, в том, что знание вооружает, а предчувствие — лишь ослабляет. Знай я точно о ее намерениях — и я бы ей помешал. Но я только подозревал, потому и не решался что-то предпринять. Хотел предложить тебе последить за ней, да ты ведь и говорить со мной не пожелал.

— А чего ради мы бы стали за ней следить?

— На празднике я побеседовал с людьми из ее деревни, — сообщил Уго. — Они спьяну кое о чем проболтались. Знаешь, какой у них обычай? Приезжего, если он не из Свободных Общин, следует ограбить. Это у них считается доблестью. Или, если хочешь, своего рода жертвоприношением.

— Значит, ты боялся, что эта крыса у нас украдет шпору?

— Подозревал. Но не думал, что она сделает это так скоро.

— Ладно. А как она узнала, что у нас есть шпора?

— Ну, я же не господь всевидящий, — пожал плечами Уго. — Не знаю.

— Нет, давай разберемся, — Расмус почувствовал слабину в рассуждениях Уго. — Как это у тебя получается — она и с Масом решила переспать, чтобы нас обворовать?

— Да нет, все не так было, — очнулся Мариус. — Она увидела шпору, когда я раздевался. Шпора у меня за пазухой лежала.

— А мне кажется, что она узнала о шпоре раньше, — предположил Уго. — Например, после того, как мы договорились с хозяином о постое и пошли в сарай располагаться. Насколько я помню, друг Мариус, ты в сарае перекладывал шпору из котомки за пазуху. Разворачивал ее при этом?

— Разворачивал, — припомнил Мариус сокрушенно.

— Ну вот, — довольно констатировал Уго. — Она наверняка подглядела и составила свой план.

— Это тебе, чума, наука, — сказал Расмус тоном крестного отца. — А то втемяшилось тебе, что все бабы на тебя, красавца, вешаться должны. Всем давать — не успеешь штаны скидавать. Слыхал?

Мариус, развенчанный бонвиван, молчал, подавленный аргументами.

— Объясни мне, дураку, вот что, — попросил Расмус Уго. — Эта выдра говорила, что у них обычай: если девка переспала с чужаком, ее выгоняют. Есть такой?

— Не знаю. Но, допустим, есть. Что тогда?

— Тогда она — дура.

— Нет, она не дура, — подал голос Мариус.

— Помолчи, бабский любимец, — оборвал его Расмус. — Конечно, она не дура. Она дурноватая. Разве умная спуталась бы с тобой? — И, обернувшись к Уго, Расмус продолжил: — Хотела шпору украсть — так крала бы, а блядствовать зачем?

— И как бы она ее украла? — поинтересовался Уго с самым серьезным лицом.

— Очень просто, — сказал Расмус раздраженно и, запнувшись, добавил. — Я в этом деле не мастак. Одно знаю: когда что-то делаешь, не надо делать лишнего.

— Ты, как всегда, прав, друг Расмус, — признал Уго, поднимая руки. — Но есть одна маленькая деталь. То, что тебе кажется лишним, может стать самым прямым путем к успеху. Местные правила требуют, чтобы воровство свершилось за пределами села. Обокрасть чужака в селе — значит, создать этому месту воровскую славу. Тогда, сам понимаешь, все чужаки станут обходить его стороной, и красть станет не у кого.

— Все равно дура, — упрямо сказал Расмус. — Коли ее поперла родня, на кой хрен воровать? Для кого?

— Полно, друг Расмус, — улыбнулся Уго. — В конце концов, даже если путь домой для нее заказан, шпору можно легко продать в городе за баснословные деньги. Но вряд ли она так поступит. Сдается мне, что тут все гораздо тоньше. Думаю, дело было так. Кто-то из ее семейства подглядел за нами, пока мы располагались в сарае, увидел шпору и стал думать, как прибрать ее к рукам. Может, и не сама девица. Может, ее отец. Примем этот вариант. Это логично. Он взял с нас плату за постой. В доме, кроме его жены, тогда никого не было. Что он делает дальше? Он ждет, пока мы скроемся в сарае, идет за нами и внимательно за нами наблюдает. Увидев шпору, он придумывает план. Сам он увязаться за нами не сможет. Но у него есть красавица-дочка. Почему бы ее не использовать?