Сказитель замолк. Толмач досказывал сказ для Делагарди и шведских офицеров. Ратники сидели у костра, не молвя слова.

Вечер стоял теплый, от костров тянуло жаром, а Делагарди похолодел, будто изморозь простегнула спину. Дворцовая тайна  не осталась тайной. И малым числом противника может быть повергнута войсковая армада, если солдаты окажутся как бы без рук. Московское войско изначально мертво в  душе и движется на поляков лишь по инерции, ненавидя и презирая своих воевод. Старика поблагодарил за сказ, пошел от костра в окружении столь же встревоженных сказом офицеров. Шел к шатру Дмитрия Шуйского и остановился. Подозвал к себе Егорку и наказал ему взять коня  и второго заводным и о двуконь гнать в Троицкий монастырь.

— Тебе, пушкарь, ныне там место. Наказываю тебе повестить архимандрита Дионисия, чтоб готовил монастырь к новой обороне!

В шатре у Дмитрия Шуйского шумное пирование. Увидев Делагарди, Дмитрий Шуйский сказал:

— Пренебрег нами свейский генерал, а мы за его здоровье давайте поднимем чашу! Нальем и ему до краев...

Делгарди жестко ответил:

— Перед битвой не пью ни вина, ни пива!

— И нас остужаешь?

— Опоздал я на ваше пирование, а ходил по войскам. И вам надобно поглядеть, как бы не подобрались к нам поляки, а пировать бы после победы, а не на бой идучи!

— Оговорил! Со страха сей голос! Поляки? Откуда бы им взяться? Такого не бывает, чтобы мышь на кота бросилась. Одолевает тебя шведский воевода робость. Теперь мне понятно, почему Михайло Скопин медленно шел к Москве. Если каждого шага опасаться, лучше дома на печи сидеть!

— Из опасения и я, пожалуй, вас оставлю, пойду к своим ратникам поближе...

Делагарди вышел. Дмитрий Шуйский молвил, провожая его недобрым взглядом:

— Каков шведский гусь! Придет время и его ощиплем!

Едва начало смеркаться, Жолкевский послал к полковникам гонцов с приказанием, обмотав копыта лошадей травой, быстрым шагом идти в Клушино. Под Царевым-Займищем оставил пехоту и запорожких казаков, наказал разжечь множество костров.

До Клушино два часа хода. До наступления рассвета польское войско остановилось в лесу поблизости от русского лагеря. На перепутьи ночи и рассвета,  с 23-го  на 24-ое июня,  Жолкевский с полковниками, крадучись выехали к опушке леса. Их взгляду открылся лагерь московского войска.

В пути ночными дорогами Жолкевский торопил свое войско, опасаясь не успеть к подъему московского войска. Занимался уже рассвет, а в московском стане царил дремучий сон. Видно было какое-то движение у шведов и французов. Ни звука не долетало до лесной опушки. Не видно было и не слышно какой-либо сторожи.

Жолкевский сказал:

— Настал час, панове, как ножом разрезать этот слоеный пирог. Глупость московских воевод дарит нам победу, которой и гордиться будет стыдно. Во имя блага Речи Посполитой, нам проститься, что избивали мы московкое войско, преданное его воеводами. Я был против похода в  Московию, видит Бог, мог ли я предугадать, что наш извечный противник подставит себя под наши мечи! Панове вводите бой улан, гусар побережем, если придется ломать сопротивление московитов. Шведов, если сами в бой не пойдут — не трогать. С нами Бог и Пресвятая Дева!

Гетман поднял булаву, и из леса в предрассветной дымке, на спящий московский стан устремились польские конники. Изгороди из прутьев повалились под копыта лошадей, польские сабли обрушились на спящих и полусонных русских ратников.

Как только началась сеча, взревели польские трубы, ударили литавры, устрашая и без того метавшихся в панике русских воинов, не успевающих взять в руки оружие. Конные рубили пеших. Кони московского войска еще паслись в ночном за Клушиным.

На шведских бивуаках были готовы ко всему: и к походу и к нападению врага. Конные спали с уздечками в руках. Каждый десятый не спал. Пушки стояли в упряжках. Предчувствие не обмануло Делагарди. Не напрасно он настораживал своих солдат. Будто подземный толчок подбросил их на ноги. И вот они уже на конях, пушкари у пушек, а пешцы построились в каре.

У частокола схватились польские уланы и шведские конники. Делагарди заметил, что уланы уходили из схватки, как бы открывая путь шведам из лагеря. Безмолвное приглашение выйти из боя.

Делагарди навел зрительную трубку на шатер Дмитрия Шуйского. У шатра толчея. Воеводы садились на коней и гнали их из лагеря. Бегство!

Делагарди повел свое воинство вдоль леса мимо поляков. Ему никто не помешал уйти.

В шатре Дмитрия Шуйского и после того, как вышел из него Делагарди, продолжалось пирование. Позвали маркитанок. Пустились в пляс под игру дудочников. Опомнились, когда уже польские драгуны рубили беззащитных русских ратников, и грянули польские трубы. Неслись вополи:

— Ляхи! Ляхи!

Над лагерем крики отчаяния. Кто-то в шатре крикнул:

— На коней!

Кони воевод паслись возле шатра. Некогда их оседлать. Дмитрий Шуйский пустил коня к заболоченному лесу, что начинался за околицей села Клушино. Другие воеводы помчались, кто куда мог.

Жолкевский опустил зрительную трубку, снял шлем и, воздев глаза к небу, молвил:

— Слава Господу и Пресвятой Деве Марии! Дорога на Москву открыта!

Дмитрий Шуйский петлял по болоту. Конь увяз в трясине, остались в трясине сапоги и оружие. Мокрый, оборванный, как бродяга, он едва выбрался на сухое и набрел на починок. Купил лошадку и выбрался на дорогу к Можайску.

Дорога забита бегущими. Князь молил Бога, чтобы никто из ратников не узнал его. Да и как узнать в оборванце царева брата? К ночи добрался до монастыря Николы Можайского. Монахи и Андрей Голицын, прибежавший ранее, ужаснулись его виду. Не ожидая расспросов, Дмитрий Шуйский объявил:

— Просите милосердия у поляков! Войско разгромлено и бежит в Москву!

Клушинское поражение московского войска круто изменило ход событий.

Раньше всех засуетились под Смоленском поляки. Все те, кто не надеялся на победу Жолкевского, а иные, как Ян Потоцкий, втайне желавшие ему поражения, оживились и стали теребить короля, чтобы он повелел гетману немедленно двинуться на захват Москвы.

А вот Ян Сапега совершил странный зигзаг. Весной из Дмитрова он прибежал под Смоленск к королю. Когда же пришло известие, что из Москвы движется сорокатысячное войско, Сапеге стало неуютно под Смоленском и он вернулся к мысли о Марине, царицы Московской. Он не верил, что отвержен ею и пошел из под Смоленска в Калугу.

Ян Сапега ушел в Калугу, а Иван Заруцкий в это время под началом Жолкевского принял участие в Клушинском походе.

Ян Сапега приглядывался к возможности Марины сесть на царство, Заруцкий добывал это царство, сокрушая Василия Шуйского.

Ко времени битвы под Клушино в Калуге собрались немалые силы. Как Богданка не жаждал избавиться от поляков, многие прибились к нему из воинства Рожинского, а теперь вот и Сапега. Марина уверяла своего мнимого супруга, что явится к нему и Заруцкий.

24-го июня, к концу дня, все московское войско под Клушино рассеялось по лесам и дорогам, оставив на поле битвы немало своих ратников, что проделали страдный путь со Скопиным от Новгорода до Москвы. Поляки захватили весь обоз, табуны коней и пушки.

25-го июня Жолкевский двинулся на Можайск. Город сдался без сопротивления, открыв дороги полякам к Волоку-Ламскому, к Ржеву и Погорелому-городищу. И эти города сдались на милость гетмана без сопротивления. Путь на Москву — чист!

Польские воеводы уговаривали Жолкевского спешно идти на Москву. Но гетман не спешил встать под Москвой и стоять, как простоял более года Рожинский, или повернуть вспять, как это пришлось сделать Ивану Болотникову. У Москвы еще имелись силы сопротивляться, а приступом брать столь обширный город, он и, вовсе, не собирался. Он понимал, что необходим сложный маневр, чтобы расколоть московский люд, а попытка силой овладеть Москвой только сплотит русских. Жолкевский послал в Москву тех русских, что уже передались на службу королю, сговорить московских людей присягнуть не королю, которого не любили на Руси, а его сыну Владиславу.